Джон Карре - Верный садовник
– Она была такая порывистая, – гордо заявляет он, вновь цитируя одну из речей, с которыми выступал перед собой в последние часы. – Мне это понравилось в ней с самой первой встречи. Она так хотела сразу же зачать нашего ребенка. Как можно скорее компенсировать смерть родителей! Чего ждать свадьбы? Я сдерживал ее. Делать это не следовало. Я просил ее придерживаться общепринятых норм… Бог знает почему. «Очень хорошо, – ответила она, – если мы должны пожениться, чтобы завести ребенка, давай поженимся незамедлительно». Мы поехали в Италию и тут же поженились, вызвав немалый переполох среди моих коллег, – он улыбается. – «Куэйл сошел с ума! Старина Джастин женился на своей дочери! Закончила она хотя бы среднюю школу?» Забеременев три года спустя, Тесса плакала. Я тоже.
Он замолкает, но Лесли и Роб терпеливо ждут продолжения.
– Беременность ее изменила. И только к лучшему. Тесса готовилась стать матерью. Лишь внешне оставалась беззаботной. А внутри формировалось глубокое чувство ответственности. И ее работа по оказанию гуманитарной помощи обрела новый смысл. Мне говорили, что такое случается довольно часто. То, что казалось важным, стало призванием, более того, судьбой. Даже на восьмом месяце беременности она ухаживала за больными и умирающими, а потом шла на какой-нибудь занудный дипломатический обед. По мере приближения родов она прилагала все больше усилий к тому, чтобы улучшить мир, в котором предстояло жить нашему ребенку. Не только нашему ребенку. Всем детям. Тогда она уже приняла решение рожать в африканской больнице. Если бы я настоял на том, чтобы она рожала в частной клинике, она бы подчинилась, но тогда я бы предал ее.
– Как? – вырывается у Лесли.
– Тесса проводила черту между болью наблюдаемой и болью разделенной. Наблюдаемая боль – это боль журналистов. Боль дипломатов. Телевизионная боль, проходящая в тот самый момент, когда вы выключаете телевизор. Те, кто наблюдал страдания и ничего не делал для их облегчения, по ее разумению, ничем не отличались от мучителей, вызывавших эти страдания. Для нее они были плохими самаритянами.
– Но она старалась что-то сделать, – уточнила Лесли.
– Отсюда и африканская больница. Она даже говорила о том, чтобы родить в какой-нибудь из лачуг Киберы. К счастью, Арнольд и Гита на пару отговорили ее от этого, убедив в неадекватности такого решения. Арнольд мог судить о страданиях. Он не только лечил в Алжире людей, ставших жертвами пыток, но и сам им подвергался. Он заработал право говорить от лица несчастных. Я – нет.
Роб ухватывается за последние слова, словно вопрос этот уже не обсасывался с десяток раз.
– Как-то трудно понять, какую роль в этой истории играли вы, не так ли? Вроде пятого колеса в телеге. Сидели в облаках со своей дипломатической болью и высокопоставленным комитетом, не так ли?
Но выдержка Джастина беспредельна. Иной раз воспитание не позволяет ему возразить собеседнику.
– Она отстранила меня от активного участия, как Тесса это называла, – он понижает голос, в котором слышатся нотки стыда. – Придумывала массу аргументов, чтобы облегчить мою совесть. Настаивала, что миру нужны мы оба: я – внутри Системы, она – вне, в зоне непосредственных боевых действий. Так, мол, дело сдвинется с места. «Я из тех, кто верит в этическое государство, – говорила она. – Если ты не будешь делать свою работу, у нас не останется надежды». Но мы оба знали, что это софистика. Система не нуждалась в моей работе. Я – тоже. Так чего ради я держался за нее? Писал отчеты, в которые никто не заглядывал, предлагал меры, которые никто не предпринимал. Тесса не признавала обмана. За исключением моего случая. Когда дело касалось меня, она предпочитала обманывать себя на все сто процентов.
– Она чего-нибудь боялась? – спрашивает Лесли, мягко, чтобы не нарушить атмосферы исповедальни.
Джастин задумывается, позволяет себе улыбнуться, что-то вспомнив.
– Однажды она похвалилась жене американского посла, что страх – единственное ругательное слово, значения которого она не знает. Американка не нашла в этом ничего смешного.
Лесли тоже улыбается, но коротко.
– И это решение рожать в африканской больнице, – она смотрит в блокнот.
– Можете вы сказать нам, когда и как она его приняла?
– В одном из трущобных поселков к северу отсюда, которые регулярно посещала Тесса, жила одна женщина по имени Ванза. Фамилии не знаю. Ванза страдала от какой-то загадочной болезни. Она получала какое-то специальное лечение. Совершенно случайно они оказались в одной палате в больнице Ухури, и Тесса с ней подружилась.
«Услышали они нотку осторожности, прозвучавшую в моем голосе?» – думает Джастин.
– Вы знаете, что это была за болезнь?
– Знаю только, что она болела и тяжело.
– Может, у нее был СПИД?
– Я понятия не имею, чем конкретно она болела, СПИДом или нет. Но, похоже, о СПИДе речь не шла.
– Это же необычно, не так ли, чтобы женщина из трущоб рожала в больнице?
– Она находилась под наблюдением.
– Чьим наблюдением?
Джастину потребовалась секунда, чтобы решить, что следует говорить, чего – нет. Обманывать он не умел.
– Полагаю, одного из центров здоровья. В ее поселке. Или в ближайшем городке. Сами видите, я не в курсе. Меня теперь самого удивляет, как много мне удавалось не знать.
– И Ванза умерла, не так ли?
– Она умерла в последнюю ночь пребывания Тессы в больнице, – отвечает Джастин, чуть более эмоционально, чем раньше. – Я провел в палате весь вечер, но Тесса настояла, чтобы я пошел домой и поспал хотя бы несколько часов. То же самое она сказала Гите и Арнольду. Мы по очереди дежурили у нее. Арнольд принес раскладушку. Тесса позвонила мне в четыре утра. По телефону дежурной сестры, в палате его, естественно, не было. Я сразу понял, что она очень огорчена. Более того, в отчаянии. Дело в том, что Тесса никогда не повышала голоса. Ванза исчезла. Младенец тоже. Она проснулась и увидела, что кровать Ванзы пуста, а кроватки младенца нет вовсе. Я помчался в больницу Ухуру. Арнольд и Гита подъехали одновременно со мной. Тесса была безутешна. Казалось, что она потеряла второго ребенка. Втроем нам удалось убедить ее, что теперь выздоравливать лучше дома. Что со смертью Ванзы и исчезновением ребенка в больнице ей оставаться незачем.
– Тесса не видела тела?
– Она пожелала увидеть ее, но ей сказали, что не положено. Ванза умерла, а ее брат увез ребенка в деревню их матери. Больница посчитала вопрос закрытым. Мертвые не интересуют больницы, – добавляет он, вспомнив Гарта.
– Арнольд видел тело?
– Он опоздал. К тому времени тело уже отправили в морг и потеряли.
Глаза Лесли удивленно раскрываются. Роб, сидевший по другую сторону Джастина, наклоняется вперед, хватает диктофон, чтобы убедиться, что в маленьком окошечке движется пленка.
– Потеряли? Тела не теряются! – восклицает Роб.
– Наоборот, я уверен, что для Найроби это обычное дело.
– Как насчет свидетельства о смерти?
– Я могу сказать только то, что узнал от Арнольда и Тессы. Об этом свидетельстве мне ничего не известно. О нем никто не упоминал.
– И никакого вскрытия трупа? – Лесли вновь обрела голос.
– Насколько я знаю, нет.
– К Ванзе в больницу кто-нибудь приходил? Джастин задумывается, потом приходит к выводу, что скрывать тут нечего.
– Ее брат Киоко. Он спал рядом с ней на полу, когда не отгонял от нее мух. И Гита Пирсон обычно подсаживалась к ней, когда приходила навестить Тессу.
– Кто-нибудь еще?
– Белый мужчина-врач. Но я не уверен в этом.
– В том, что он – белый?
– В том, что врач. Белый мужчина в белом халате. Со стетоскопом.
– Один?
Голос Джастина чуть меняется.
– Его сопровождала группа студентов. А может быть, я решил, что они – студенты. Молодые. В белых халатах.
С тремя золотыми пчелками, вышитыми на нагрудном кармане, мог бы добавить он, но осторожность удержала его язык.
– Почему вы говорите, студенты? Тесса называла их студентами?
– Нет.
– Арнольд?
– Арнольд в моем присутствии ничего о них не говорил. Это мое предположение. Молодые ребята.
– А как насчет их руководителя? Врача, как вам показалось. Арнольд что-нибудь о нем говорил?
– Мне – нет. Если его что-то и тревожило, он обращался непосредственно к этому мужчине… со стетоскопом.
– В вашем присутствии?
– Да, но не в пределах слышимости. Скажем, на самом пределе.
Роб и Лесли наклоняются вперед, ловя каждое слово.
– Рассказывайте.
Джастин уже рассказывает. На короткое время он снова с ними заодно. Но осторожность не покидает голоса. Она же читается в его усталых глазах.
– Арнольд отвел мужчину в сторону. За руку. Мужчину со стетоскопом. Они поговорили, как принято у врачей. Очень тихо, не для посторонних ушей.
– На английском?
– По-моему, да. Когда Арнольд говорит на французском или суахили, у него иная мимика, – а когда говорит на английском, мог бы добавить Джастин, едва не срывается на фальцет.
