Густав Эмар - Ранчо у моста Лиан
— На расстоянии приблизительно одной мили батюшка! — ответил дон Рафаэль.
— Что это за место, где мы теперь находимся?
— У моста Лиан!
— А этот ранчо, который там догорает, кому он принадлежит?
— Моему отцу, дону Сальватору Кастильо.
— Да, да… так оно и есть, — прошептал священник, как бы говоря сам с собою, затем добавил вслух; — А где же ваш отец?
— Его призвал Господь — а вот и его бренные останки! — сказал молодой человек, указывая рукой на тело умершего ранчеро.
Священник набожно опустился на колени возле покойного и долго молился вместе с сыновьями ранчеро над их отцом. Встав после молитвы, молодой священник сказал:
— Нельзя оставить тело здесь, надо снести его куда-нибудь!
— Мы только что собирались унести его, когда звук копыт ваших лошадей встревожил нас.
— Ну, так спешите исполнить ваше намерение! — сказал священник.
Молодые люди подняли тело, положили на свои скрещенные ружья и понесли его; священник следовал за ними, шепча молитвы, а немного поодаль шел и причетник, ведя в поводу обеих лошадей.
Тем временем вдова и ее приемная дочь вытащили на середину комнаты одну из коек, и ожидали с тревогой и беспокойством, когда сыновья принесут, наконец, тело отца.
Увидав священника, обе женщины вскрикнули от радости и хотели упасть к его ногам, но он остановил их и, преподав благословение, сам собственноручно уложил тело дона Сальватора на койку, окропил его святой водой и возложил распятие ему на грудь. Затем, обратившись к присутствующим, он сказал:
— Помолимся, братья!
Все опустились на колени. Священник открыл требник и громко стал читать молитвы, одну за другой, прислужник также выполнял свое дело, а родственники умершего молились за него.
По окончании этих молитв, дон Лоп проводил причетника на конюшню, где они вместе разместили лошадей и позаботились о них.
Когда дон Лоп в сопровождении причетника вернулся из конюшни, священник стоял в головах у тела, а женщины тихо плакали, припав к одру усопшего, подле которого они стояли на коленях. Приказав знаком причетнику заменить его у изголовья покойника, патер подошел к двум братьям и пригласив их знаком следовать за собой, сказал:
— Пойдемте, я имею сказать вам нечто!
Молодые люди молча последовали за ним. Выйдя за конюшни, священник продолжал идти вперед, пока не пришел к самому берегу реки.
— Остановимся здесь! Тут никто не может услышать нас кроме Господа Бога. Теперь скажите мне, знаете ли вы меня?
— Да, но только с вида, батюшка. Мы знаем, что вы тот самый священник, который в каждый воскресный и праздничный день служит обедню в церкви селения Пало-Мулатос, а мы и все члены нашей семьи всегда аккуратно присутствуем при каждом богослужении! — сказал дон Рафаэль.
— Следовательно я не совсем чужой для вас человек! Живу я, как вы, может быть, знаете совершенно одиноко в жалком маленьком хакале вместе с одним моим причетником в местности называемой pildra negros.
— Да мы знаем! — сказали молодые люди.
— Я занимаюсь в свободное время собиранием различных лекарственных трав и изготовлением всяких целебных напитков и снадобий, которыми пользую больных, приходящих ко мне за помощью, или же развожу их тем, кто в них нуждается и сам не в состоянии придти за ними. Так вот, сегодня ночью, вскоре после полуночи, когда я только прочитал свой молитвенник и помолясь Господу Богу, собирался лечь отдохнуть, кто-то постучался в мою дверь, которая у меня никогда не запирается на замок.
— Войдите во имя Бога! — сказал я.
— Аминь! — произнес кто-то за дверью.
Дверь отворилась и ко мне вошел мужчина, которого я раньше никогда не видал. Он входя почтительно наклонился, но не снял своего сомбреро, и когда я захотел прибавить огонь в моей лампе, удержал меня за руку, сказав:
— Не трудитесь батюшка, нам и так светло; слишком яркий свет режет мне глаза.
Отходя ко сну, я по обыкновению уменьшил пламя своего ночника настолько, что он едва теплился; при этом свете, с трудом можно было различить что-нибудь, однако, поняв из слов этого человека, что он желает сохранить в моих глазах инкогнито, я не стал настаивать, и тут же спросил, чем я могу служить ему.
— Батюшка! — сказал он, — с час тому назад, я возвращался из Сан-Блаза; в окрестностях Пало-Мулатос на меня напала шайка бандитов, от которых мне пришлось отбиваться, я защищался настолько удачно, что мне удалось уйти от них, но, к несчастью, парируя удар мачете левой рукой, я получил серьезную рану.
И с этими словами он развернул обернутую в холщовую тряпку пораненную левую руку и показал ее мне.
Действительно, рана была ужасна: от двух пальцев левой руки оставалось лишь по одному суставу, и те, как оказалось при более тщательном осмотре, нужно было отнять во избежании распространения гангрены.
Братья многозначительно переглянулись между собой. Священник, по-видимому, ничего не заметивший, продолжал:
— Я предупредил этого человека о том, что считаю ампутацию необходимой, и он ответил мне на это.
— Если надо, так делайте!
Так как я стал оглядываться кругом, то он осведомился:
— Чего вы ищете, падре?
— Я смотрю, не осталось ли у вас еще лоскутка этой юбки, которую вы изорвали, чтобы обернуть вашу руку; она мне будет нужна, — сказал я.
— Это не юбка, — поспешил заявить мне незнакомец, — а какая-то тряпка, которую я нашел и поднял, где-то в лесу, сам не помню где.
Я не стал более настаивать, но человек этот показался мне подозрительным. Одежда его была вся в крови и порвана во многих местах. Рассказ о случившемся был передан как-то сбивчиво и смотря по тому, как он подыскивал слова, мне показалась, что все это была чистая ложь и вымысел. Кроме того, он в разговоре изменял свой голос и я сразу заподозрил в нем одного из многочисленных бандитов, которыми теперь кишат наши леса. Особенно заинтересовало меня обстоятельство с этой юбкой или тряпкой, которую, как он уверял он нашел в лесу, между тем как на ней, кроме пятен свежей крови от его раны, не было ни малейшего пятнышка, ни малейшего следа земли. Кроме того, не подлежало ни малейшему сомнению, что это была часть женской юбки, разорванной второпях. Однако, кто бы он ни был, бандит или не бандит, он был человек и рана его была весьма серьезна, следовательно подать помощь ему было необходимо и я выполнил над его рукой требуемую операцию, как только мог лучше, затем с величайшем тщанием сделал ему перевязку. Он вынес эту страшную операцию очень мужественно, не издав ни малейшей жалобы или стона, а когда я кончил, — пошарил в своих карманах и достал из них горсть золотых монет, в числе которых мне бросилась одна: старинный пиастр, который я заметил еще потому, что он был пробит. Человек этот поспешно спрятал эту монету опять в карман, а подал мне четверть унции золота и сказал:
