Михаил Божаткин - Приключения 1977
…Сейчас Иван вспомнил о бомбежке равнодушно, а тогда он чуть не задушил Гурова в объятиях. И очень удивился, когда Гурова наградили орденом «Знак Почета», этим, как казалось Ивану, не боевым орденом. Но Гуров сказал ему: «Вдумайся, Иван, — Знак Почета!»
Нефедову сейчас представлялось, что все это было давным-давно. Тяжелые мысли заволакивали душу, придавливали к земле. Ему вдруг захотелось спать, и он был готов прижаться к земле и уснуть, вдыхая полынный дух примятой травы.
Перед тем как идти дальше, Иван огляделся, скользнув глазами по пустынной насыпи, по верхушкам деревьев, к которым уже клонилось солнце.
Берегом дошел он до бревенчатого моста через Снежку, быстро перешел его, свернув с дороги, и затаился в кустах, решив еще раз подождать и убедиться, что за ним никто не идет. Сейчас ему захотелось, чтобы появился «глаз», он даже обрадовался бы ему. Но время шло, а мост, который хорошо просматривался из-за кустов, был пуст.
Чем яснее ощущал Нефедов свою свободу, тем тревожнее становилось ему. Это была тревога, смешанная с болью за погибших товарищей, она вселилась в него там, на базарной площади, и совсем не похожа была на ту, которая терзала его в подвале гарнизонного штаба. Там было ясно: побег или смерть. Именно там он особенно отчетливо понял, что значит быть командиром… На тебя, только на тебя, смотрят бойцы, их взгляды спрашивают: как все случилось, кто виноват в том, что они попали в фашистский застенок? И даже побег не для него, он не может уйти, если хоть один партизан останется у врага.
И вот свобода…
Недалеко отсюда, в осиннике, к Снежке спускался большой овраг. Две недели назад здесь удачно завершилась одна из операций партизан… В городе работал свой человек — ветеринар Архипов. Пока у партизан были еда и медикаменты, о нем не вспоминали. Настал и его черед. Архипов пошел на хитрость: он объявил немецкому командованию, что десяток овец, предназначенных для питания солдат гарнизона, заболел сибирской язвой. Уловка удалась. Последовал приказ: овец убить и закопать за городом, облив раствором извести. Так и было сделано. Ветеринар с солдатами отвез овец в этот овраг, а той же ночью партизанская группа под руководством Нефедова отнесла добычу на базу…
Архипов! Вот с кем бы сейчас хотел поговорить Иван. Возможно, он получил бы ответы хоть на некоторые свои вопросы. Но Нефедов понимал, что вернуться в город не может и тем более не может встретиться с Архиповым.
Иван поднялся из своего укрытия и пошел на запад, вслед за солнцем.
IV
На базу Нефедов пришел под утро. Он не знал пароля на сегодняшнюю ночь, поэтому часовой хоть и признал комиссара, по всем правилам отконвоировал его к штабной землянке, велел обождать и лишь потом разрешил войти. Иван очень устал, и ему в эти минуты было все равно, что думает о нем часовой. Он точно во сне перешагнул порог землянки и попал в объятия пахнувшего овчиной Гурова.
Нефедов рухнул на скамью и уронил голову на дощатый стол, колыхнув широкое пламя коптилки. Гуров взял лучину, присмолил ее от светильника и зажег чурки под маленьким таганцом, стоящим в нише. Этот «камин» сделал не так давно Иван. Долго возился он с хитрым дымоходом, чтобы тот рассеивал дым… Гуров поставил на таганец закопченный чайник, достал краюху хлеба, кусок сала, поставил на стол кружку, потом, шумно сопя, вышел из землянки. Постоял, глядя, как растекается между деревьями утренний туман, глубоко вздохнул и вновь вернулся в сырую теплоту землянки.
Он заставил Ивана немного поесть, а затем приказал ему спать. И лег сам, но заснуть не мог, глядел в темноту, где уже слабо светилось маленькое оконце. Он думал об Иване, о том, что с ним приключилось; радость брала верх, так как Иван был жив и здоров, а погибших партизан не вернуть. В последнее время его многое тревожило, какая-то полоса неудач потянулась за отрядом, точно шлейф дыма за подбитым самолетом. Если не считать операции с подрывом склада боеприпасов в Дубравинске, то все остальное было из рук вон плохо: барахлила рация, так что отряд еле прослушивали на Большой земле; попытки достать батареи и новые усилительные лампы были пока безуспешными. Нагрянул тиф, и, несмотря на все принятые меры, уже умерло несколько бойцов. В Снеженске появилась зондеркоманда, очевидно, для охоты за партизанами, и уже дважды гитлеровцы сбрасывали листовки. Выследили отряд с воздуха, конечно, еще осенью, когда листья с деревьев опали и проступили тропки. А может быть, и зимой, когда на снегу так хорошо видны сверху следы… Или запеленговали рацию? Впрочем, это уже не имело особого значения. В ближайшее время отряд уйдет на запасную базу… У Гурова создалось такое впечатление, что немцы нащупывают возможности, как бы поудобнее взяться за отряд. Вот и еще одно доказательство пристального внимания к ним: засада и гибель девяти партизан.
И все-таки, почему они отпустили Ивана? Уверенно себя чувствуют? Пропагандистский жест? Гуров вдруг вспомнил разговор с первым секретарем горкома, когда рекомендовал Нефедова комиссаром отряда… «Мне непонятно, Гуров, — вскинул мохнатые дуги бровей секретарь, — мне непонятно, почему ты его так двигаешь? То с пеной у рта доказывал, что Нефедов будет хорошим партсекретарем железнодорожного узла, теперь — комиссаром большого партизанского отряда? Что за любовь такая?» — «Это не только любовь, товарищ секретарь, — ответил он тогда, — это еще и вера в человека. Иногда говорят, дескать, друзья — вот и в кресло посадил… А как же иначе? Я знаю человека, верю в него, в его способности, ручаюсь, что не подведет. Зачем же мне брать человека, которого я не знаю…»
На этом спор и кончился.
Гуров всю жизнь боялся слова «люблю». Он приравнивал его к таким словам, как Родина, Земля, Мать, Честь… Для него это были особо высокие слова. Может быть, и женился он поздно из-за того, что не мог вымолвить этого слова, считая себя недостойным его высокого смысла. А Ивана он любил. Любил как младшего брата. Отчетливо, со всей силой он понял это два дня назад, когда пришла весть, что группа Нефедова захвачена немцами. Какие только мысли не бродили в его голове, и самая первая была: отбить! Бросить весь отряд на город и… А имеет ли он право рисковать отрядом? Забывшись, Гуров приподнялся, чтобы лечь на бок и все-таки попытаться заснуть, и крепко, так что искры посыпались из глаз, ударился о бревенчатый скат землянки…
— Так тебе, — беззлобно сказал он и тут же услышал, что Иван ответил ему. Гуров затаил дыхание, прислушался и понял, что Иван хорошо, по-доброму разговаривает во сне.
Ивану действительно снился добрый сон. Серебристый локомотив стремительно летел перед глазами. А он вместе с Аринкой стоял и махал рукой проносящемуся поезду. Струи воздуха скользили между пальцами, они были то обжигающе холодны, то прохладны и приятны, мягки и ласковы, словно волосы дочери. Он гладил их, пропуская между пальцами волосы-струи и что-то рассказывая девочке… Потом дочка сидела на его могучих коленях и просила рассказать сказку про деда Силогона, который был самый сильный. И Иван рассказывал, изображая деда: «…Шел я по дубинке, нес дорогу на плечах. Зашел в лес, гляжу, в дупле скворцы жареные пищат! Ну, думаю, наемся! Полез в дупло, наелся, а оттуда никак не вылезу… Сбегал я домой за топором, прорубил дыру пошире и вылез…»
