Сергей Мстиславский - Крыша мира
Андрюша и на этот раз не перевел.
Пошли. На всякий случай засунули под блузы толстотный циркуль и ленту.
Подъем начался сейчас же за селением. И, надо правду сказать, подъем жестокий, притом по самому солнцепеку.
Поручик первоначально бодрился.
— Ну и гололобые! Скажи на милость, в какое место святого утентюрили. Никакой приятности. По Четьи-Минеям легче. Там ежели пустыня, то обязательно голая баба или другой какой-нибудь сюжет. Не изволили читать? Обязательно прочтите, не пожалеете. Ах, какие анекдоты! Нам поп батальонный попробовал вычитывать: соборне читали, всем офицерским собором. Не дочитали: батальонный запретил. «Соблазн, говорит: хуже библии. У меня, говорит, эдак весь батальон сопьется».
И пробовал вспомнить анекдот. Но круто загнулась тропа на скат вверх, конца не видно. Заложили проводники посохи под локти, размерили ход, медленно качаются плечи в лад подъему: признак верный — идти далеко и тяжко. Замолчал поручик: подхватило под ложечку.
Часа через полтора сделали привал. Всухую: ни чаю, ни лепешек даже. Нельзя: к святому идем.
После привала подымались уже молча: по трещине. Вытянулись гуськом: проводник, за ним я, опять проводник, Жорж, Гассан, Салла, горец, Воробьев, горец, доктор; два горца — в замке.
Трещина западала все глубже. Мы шли среди хаоса сброшенных с круч осколков и заиндевевших белым стеклистым мохом, временем окатанных валунов. Грубые изображения туров и крестов метили тропу на скрещениях трещин.
Путь уперся в скалу. Шедший передо мною горец остановился, снял обувь и знаком предложил мне сделать то же. Мы, очевидно, подошли к священному месту. Дождавшись, пока я стянул свои ботфорты и чулки, он легким движением поднялся на выступ скалы, преграждавшей нам дорогу, перебросился через ее невысокий гребень и исчез из глаз. Я перепрыгнул следом за ним — и чуть не вскрикнул.
Я стоял на узком, покатом — градусов сорок — карнизе, от края которого, совершенно отвесно, уходила вниз гора. Такой же отвес вверх, от верхнего края. Карниз гладкий, словно отполированный. Он тянулся шагов на шестьдесят к черной, причудливо змеившейся трещине. К ней, быстрыми упругими шагами, балансируя всем телом, продвигался мой проводник.
В первый момент я не мог сдвинуться с места: казалось, легче было бы пройти по канату, чем по этому крутому парапету, срывавшемуся в бездну, на дне которой спичечными головками чернели мачтовые сосны макшеватского бора. Тронусь — сорвусь… Но окрик за мной подымавшегося горца толкнул меня вперед. Я ступил: босая нога нащупала упор: должно быть, дождем выбитая ямка. И дальше — чуть заметные глазу царапинки и вымоины. Кожа ног, доподлинно, въедалась в эти зацепы. За шагом шаг — быстрее и увереннее. Передовой — уже у трещины — ждал, придерживаясь за выступ. Подпустив меня на два-три шага, он быстро полез вверх по неровным острым расколам; поднявшись, как по ступеням, на три человеческих роста, он закрепился на небольшой площадке и сбросил мне конец размотанной чалмы: «Обвяжись».
Но после косого парапета — легким виделся подъем по этой каменной лестнице. Я отмахнулся от полотнища и полез вверх. На площадке — место двоим, не больше. Горец прилег и осторожно втянул свое тело в расселину, шедшую наклоном вверх — казалось, внутрь горы. Я пополз за ним. И на деле: уже через несколько шагов расселина закрылась за нами; царапая колени о выступы каменного хода, в совершенной темноте — мы протащились сажени четыре, быть может — больше: напряжение было слишком велико для правильного, спокойного учета. Наконец я скорее почувствовал, чем увидел, что горец встает на ноги. Поднял руку — свода над головою нет. Я приподнялся и чиркнул спичку. Мы были в пещере — пустой, покрытой по всему полу густым слоем серого — голубиного, по-видимому, помета. В глубине чернел, аркою, выход — очевидно, в другую пещеру, так как света за ним не было видно.
Проводник торопливо достал из-за пазухи тоненькую восковую — совсем как в наших церквах — свечу и затеплил ее о мою догоравшую спичку. Красноватые дрожащие блики легли на темные порфировые стены, прорезанные по самой середине свода ослепительно-белой жилой мрамора. В углу, полузасыпанная пометом, желтела груда черепов — очень крупных, долихоцефалических; при мерцании свечи они казались черепами великанов!
Сзади послышалось тяжелое, прерывистое дыхание. Я вспомнил о своих спутниках. Они подтягивались один за другим. Никто не сказал ни слова. Мы даже не посмотрели друг на друга.
Кто-то из горцев размотал тряпицу: свечи св. Исхаку — по теньге свечка. Мы купили по одной; доктор, поколебавшись, взял две. Продавец отобрал у нас купленные свечи, оставшиеся снова замотал в тряпку, задвинул за пояс и, опустившись на колени, прополз под аркою, отделявшей нас от второй пещеры. Следом за ним, низко пригнувшись, прошли и мы.
Вторая пещера была обширнее. И здесь — верхний свод пересекался бело-мраморной жилой и пол засыпан был сухим пометом голубей; самих птиц не было видно. Горцы столпились у восточной стены, у бугра, накрытого ветхой, рваной серою тканью. Покров сняли: мы увидели темное туловище, запрокинутую назад голову. Тело — по пояс в скале; левая рука висит вдоль ребер плетью, как переломленная; правой, круто согнутой в локте, Исхак упирался в скалу. Кисть истлела: четко белели на темном порфире фаланги пальцев.
Горцы полукругом присели на пятки — к молитве. Купленные нами свечи поставили рядком вокруг коричневой, обвисшей лоскутами тлелой кожи спины святого, затонувшей в голубином помете. Тот, что вел меня, забормотал, торжественно и заунывно, незнакомую мне молитву. Он обрывал ее через размеренные промежутки, и горцы хором, тихими взволнованными голосами повторяли последние слова законченной молитвенной строфы:
— «Милостив бог, многомилостив…»
Полумрак пещеры, оскал зубов сквозь прорванную кожу щек многолетней мертвой головы этой; зыбкое мерцание свечей; заупокойные голоса молящихся — странной жутью застилали пещеру… Неожиданно поручик перекрестился: сразу стало смешно. Я вернулся к антропологии.
Череп у Исхака длинноголовый: на глаз даже ультрадолихоцефалический: очевидно, из древних насельников (у современной гальчи — черепа «средиземноморские», брахицефалические). Волоса — светло-русые: пучки их сохранились на исчерна-темном темени. Левая рука сломана — при жизни еще. Вероятно — пастух или охотник, провалившийся в трещину: пытался выбраться и не мог; положение тела, особенно эта судорожно упертая в стену рука — свидетельствуют об отчаянном предсмертном напряжении.
— Сколько ему на самом деле времени, как ты думаешь, Жорж?