Валерий Поволяев - Тихая застава
За спиной, среди крупных звезд, прорезалась луна – такая же крупная, каждого боевика она наделила тенью, отчего стало казаться, что нападающих моджахедов не просто много, их – очень много. Первое, что заметила засада, ожидавшая боевиков в камнях, были тени – страшновато извивающиеся, неровные, бестелесные, каждая тень жила своей жизнью, существовала как бы вне человека.
В передовой засаде за пулеметом лежал лейтенант Назарьин. Он с неясной тоской глянул на тени и погладил рукой холодный ствол пулемета. Скоро этот ствол нагреется так, что на нем можно будет жарить мясо.
– Вот суки! – выругался Назарьин. Непонятно было, кого он имел в виду – душков, воровато выбравшихся из камышовых дебрей, разных бородатых дядьков, сидящих в Кабуле, в Мазари-Шарифе, в Исламабаде, собственное начальство – равнодушных любителей холодной водки и потных баб, таких же хреновых, как и кабульские бородачи, – ох, как их всех ненавидел простой человек Мишка Назарьин, ох, во что выльется сейчас вся его злость. А выльется она в длинную раскаленную струю свинца, которая положит рядом с шевелящимися, воровато ползущими по камням тенями их хозяев.
Он втянул сквозь зубы воздух, задержал его во рту, прикинул, пора стрелять или еще не пора? Решил немного выждать, подпустить душманов поближе.
Тут главное – не передержать, не позволить им подойти совсем близко. Иначе закидают гранатами.
Последние минуты перед боем бывают обычно самыми тяжелыми, они тянутся невероятно долго, от напряжения начинают шевелиться даже волосы на голове, а по лицу ползет колючая холодная судорога.
«Всё, хватит», – молча сказал себе Назарьин и приложился уже к пулемету, но в следующий миг остановил палец, готовый надавить на спусковой крючок, – решил подпустить душманов к себе еще метров на двадцать.
«Три минуты нужно выждать, всего три минуты», – Назарьин беззвучно выдавил изо рта остатки застрявшего дыхания, вновь набрал воздуха – так ему было легче сдерживать себя.
Поймал стволом пулемета здоровенного, сильного, как лошадь, душмана в халате, идущего с пулеметом в руках, пожалел его: а ведь явно, как и сам Назарьин, «рабоче-крестьянский сын», явно пахал землю, сеял хлеб – здешняя пшеница, кстати, славится своими высокородными сортами, из которых булки получаются белые, словно сметана, может быть, даже окончил какое-нибудь учебное заведение, и вот финиш – через несколько минут этого крепкого рабочего парня не станет.
Как не станет и его соседа – худенького, с впалыми, будто всосанными внутрь щеками, полустаричка-полумальчишки, бредущего наперевес с неподъемно тяжелым «буром» в руках. Эта старая английская винтовка была ему не под силу, он еле тащил ее, по лицу паренька было видно, что он готов бросить оружие, только боится – за утерянный «бур» его распластают, как барана, ножом выпустят кишки наружу и оставят подыхать в таком состоянии на камнях – даже патронов на него не потратят. Патроны ныне стоят дорого.
Назарьин переместил ствол пулемета на третьего человека, одетого в новый стеганый халат, с древним маузером в деревянной кобуре, хлопающим его по тощей ляжке, азартно скалящего крупные зубы. Этот халат был у боевиков маленьким начальником, он подгребал рукой воздух то слева, то справа, поочередно подгонял людей и одновременно красноречиво придавливал ладонями пространство: тише, мол, тише… Назарьин усмехнулся, переместил ствол пулемета на четвертого душмана – одышливого чернобородого бабая с заплывшими глазками, вооруженного десантным автоматом с откинутым прикладом.
Бабай мелко семенил ногами, обутыми в галоши с завязками. С концов его «шальваров» густо струилась вода – перебираясь через Пяндж, бабай здорово набрал воды штанами.
«А тебя, дур-рак, что сюда несет? Кто тебя послал? Что ты тут будешь делать?» Не было ответа на его немой вопрос. Он поудобнее приложился к пулемету, поспокойнел лицом, отогнал от себя все лишние мысли – наступала пора других дум. Эти четверо попадут под одну очередь, решил он – одним махом он их и срежет.
Если бы Назарьина спросили, ненавидит ли он этих людей, он недоуменно приподнял бы плечи и спросил: «За что?» Он их не знает, лично ему они ничего худого не сделали. Но они нарушили правила игры, в которую играет Назарьин, и он вынужден стрелять.
Сзади, на заставе, продолжали гулко рваться «эресы» – хоть и поредели взрывы, и в воздухе стало меньше пахнуть жженой селитрой – этот ядовитый дух неизменно вышибал у людей слезы, – а напряжение усилилось, и ощущение беды повисло над здешней землей. От горящих дощаников заставы тянуло гарью. Если застава будет сожжена вся, ее придется бросать – слишком в неудобном месте она находится, простреливается со всех сторон, у нее нет прикрытого тыла, и если уж возводить заставу заново, то – в другом месте. «Надо полагать, это не только я понимаю, – подумал он с легким вздохом, – понимают те, у кого звезд на погонах больше». Недалеко в воздухе с горячим шуршанием прошел еще один «эрес», перелетел через заставу, не причинив ей вреда, и плюхнулся в Пяндж, взбив высокий султан воды.
Взрыва не последовало, был только водяной столб от удара, и все.
«Продолжайте так и дальше, господа хорошие, – немо шевельнув губами, похвалил стрелков Назарьин, – так держать! Жаль только, маринки в Пяндже половить не удастся. Не сезон…»
Он нажал на спусковой крючок пулемета.
Тяжелый ствол даже приподнялся от густой струи свинца, выплеснувшейся из него. Душманы находились совсем рядом, им оставалось одолеть еще чуть – и они уже смогут закидать пулеметное гнездо гранатами, – но Назарьин никогда не даст им этого сделать.
Очередь первым завалила чернобородого толстого бабая, тот, взбрыкнув мягкими удобными галошами, взвился в воздух, завалился на спину, автомат вылетел у него из рук, бесполезной жестянкой заскакал по камням. Несколько пуль смяли оружие, исковеркали «калашников», от ствола отшибло прицельную планку и она, будто ножом, вспорола бабаю живот. Пока он падал, из распахнутой теплой полости вместе с паром выметнулись кишки.
Бабай мягким бесформенным комом шлепнулся в камни и затих – он даже не колыхнулся, не дернул ни ногой, ни рукой, в нем все сразу отказало. Все было пересечено назарьинской очередью.
Следом пострадал «начальник», наряженный в новый халат, он не отлетел назад, как бабай, наткнувшись на очередь, широко раскинул руки в стороны и, будто птица, проскользил чуть по воздуху, потом задержался на несколько мгновений в таком птичьем положении, будто уловил своим телом несущий поток и лег на плоский, хорошо видимый светлый камень, мигом сделавшийся дегтярно-черным, будто его действительно облили дегтем – выдернули из душка пробку и вся жидкость выплеснулась наружу. И сам «началнык» стал весь черный, только безжизненно раскинутые руки с вывернутыми пальцами были белыми, словно бы сотворенными из дорогого камня. Пальцы шевелились, задевали друг за друга – они жили своей жизнью, никак не связанной с жизнью поверженного тела, – и уже тем более никак не связанной с его смертью. Так, во всяком случае, казалось Назарьину.
