Альберт Цессарский - Чекист
— Василий, ты что ж пугаешь?
— Чего надо? — хрипло, с угрозой прорычал Рыжий, не меняя позы.
Но что-то в выражении его глаз неуловимо переменилось. Теперь Митя знал: зверь не прыгнет. Митя смело вошел, поклонился:
— Здравствуйте!
И сел на краю лавки, касаясь плечом Василия. Он ощущал, как дрожит в страшном напряжении сильное тело Рыжего.
— Как бабахнет! — улыбаясь, продолжал Митя, обращаясь к женщине. — Человек я не военный, гражданский, у меня привычки такой нет, чтоб в меня стреляли.
Женщина отвела взгляд и, прищурившись, прикрикнула на сына:
— Да замолчи, наказание господнее!
Она была очень хороша — ее румяное с нежными веснушками лицо, полные плечи так и пышат молодым материнским теплом. Разве захочешь уйти от такой в холод, в сырость, под пули?
— Чего надо? — повторил Рыжий. В голосе его послышалось нетерпение.
Митя повернулся к нему и, глядя в упор, спокойно спросил:
— Вот чего я не понимаю, если соскучился по жене, так неужели нельзя было в законный отпуск попроситься?
— Видно, что ты фронта не нюхал! — презрительно сказал Василий. — Попроситься! Пробовали!..
— Значит, не вытерпел!
— А что, оставить ее, чтоб такой вот комиссар под себя положил?! — вдруг снова озверел Василий.
— Это ты зря, — строго сказал Митя. — Жену свою обижаешь. Что ж она, подушка?
— Все они бабы! — с такой страстной горечью сказал Василий, что Митя сразу понял, как истерзался он там на фронте в ревнивой тоске по этой женщине.
А она, не поднимая золотистых ресниц, занималась сыном, словно и не о ней шел разговор.
— Теперь понятно, почему ты удрал! — пошутил Митя.
Василий, устыдившись своей слабости, горячо заговорил:
— Удрал, удрал! Чего мне там бояться? Пять лет пули не боялся. Так хозяйство же пропадает! Земля ждет. Сеять надо. А что она одна может? И тут еще дитё. Удрал, удрал...
В первый раз сердцем понял Митя трагедию крестьянина, связанного с землей жизнью, надеждами, любовью — всеми человеческими корнями — и вынужденного бросить все и идти за десятки, за сотни верст воевать, умирать... А знает ли он, ради чего? Понимает ли? И его ли вина, если не понимает, если не может оторваться от корней своих?
И, забыв о том, что он явился сюда агитировать, Митя положил обе руки на стол и все, что думал, все вопросы свои высказал перед этим рыжим Василием, которого увидел в первый раз. Он и не заметил, как начался их разговор, как оказался Василий рядом с ним на скамье и трехлинейка его, ненужная, осталась в дальнем углу.
— Нет, ты это зря, — задумчиво говорил Василий, глядя в пол, — мужик разбирает, что царская война, а что нонешняя. Мужик к царю не повернет. А только передышка требуется. Земля ж гибнет. Не к чему будет и ворочаться-то!
А Митя рассказывал ему о положении на фронтах, о происках меньшевиков и эсеров, о том, как трудно Советам строить новую жизнь...
Разговор уже подходил к концу, когда Василий спросил Митю:
— А ты сам-то, сказывают, чекист, что ли?
— Чекист! — ответил Митя, повинуясь внезапному внутреннему убеждению, что так нужно ответить.
— Вона! — протянул с удивлением Василий. — А молодой еще...
Митя рассказал, как его долго не отпускали на фронт и теперь наконец согласились при условии, что он поможет набрать пополнение.
— Вот, значит, отчего стараешься, — Василий покачал головой, — на фронт поспешаешь.
— Сил больше нет в кабинетах сидеть! — так чистосердечно воскликнул Митя, что Василий даже рассмеялся.
— Вместе будем воевать, Василий! — сказал Митя, поднимаясь.
— Скорый ты больно, — усмехнулся тот.
— Почему? Сбор у нас в Жуковке через неделю. Прямо туда приходи.
— Один? — удивился Василий.
— Зачем один. Собери еще ребят.
— Я посчитал, нас под конвоем повезут...
— Сам приходи, Василий, ждать буду!
Проводив Митю, Василий постоял на крыльце, глубоко вздохнул и, взяв в сенях топор, пошел к лесу — нужно было поправить изгородь.
10 марта группа, возглавляемая коммунистом Семеном Гавриловичем Панковым, доставила в Брянск пополнение в две тысячи человек. Операция в основном прошла мирно. Только в лесу недалеко от деревни Каменка в перестрелке с бандой дезертиров был убит молодой рабочий — комсомолец из Бежицы. Похоронили его в родном городе с воинскими почестями.
* * *— Да, да, я против террора! Против восстания! Вообще против всяких насильственных мер! — выкрикивал Гарусов.
Чернавский, стоя среди комнаты в расстегнутом пиджаке и держась за собственные подтяжки, на каждый выкрик комически кланялся и говорил:
— Тэк-с!.. Оччень благородно!.. Ввеликолепно-с!..
— А, да бросьте фиглярничать, Чернавский! — разозлился Гарусов, вскочил и, отвернувшись, стал смотреть в окно. Хутор стоял на пологом холме; стена леса замыкалась у самого подножия. Там внизу у дороги два человека стаскивали с повозки бочонок, очевидно, самогон. Опять самогон...
В комнате воцарилась тишина. Он услышал, как за его спиной шептались. Потом голос Лямина, анархиста из брянских интеллигентов, громко произнес:
— Гарусов, в последний раз поговорим серьезно.
Он обернулся. Лямин, в своей добротной бекеше, стоял перед ним, раскачиваясь с каблука на носок, самодовольный, с румяными пухлыми щеками, похожий на преуспевающего дельца. Глядя на Гарусова, он презрительно свистнул:
— Учитель, вытрите слезы! Будьте мужчиной!
Да, Гарусов плакал. Он стыдился, злился на себя и никак не мог унять проклятые слезы, которые все текли и текли, и судорога хватала за горло.
— Я не могу этого видеть, Володя, — сказал Гарусов, широко взмахнув рукой. — Во что все вы превратились! В бандитов, пьяниц, распутников, в убийц!.. Если бы Петр Алексеевич увидел вас! Ведь он вас знает, Володя, я ему рассказывал о вас, о Пете, вы были нашей надеждой...
— Знаете что, Кропоткин сам называл диктатуру пролетариата самым страшным злом для дела свободы, — зло отпарировал Лямин.
— Но, Володя, товарищи, еще неделю назад я ездил к нему в Дмитров — он страшно подавлен, говорит, что мы дискредитировали все учение, втоптали в грязь имя Бакунина и опозорили его, Кропоткина. Володя, опомнитесь! То, что вы задумали, на руку самой страшной, черной контрреволюции! Петр Алексеевич сказал, что какие бы теоретические разногласия сейчас у нас ни были, будущее требует поддержать большевиков и Ленина. Смотрите, ведь Деникин наступает, Володя!..
— Ладно, хватит, все это мы слышали! — грубо прервал его Лямин. — Петр Алексеевич сказал «а» и побоялся сказать «б». Мы доскажем!
