Купчая - Юлия Григорьевна Рубинштейн
Саша больше молчал. Последние дни как-то само собой так выходило, что он делал всё то же, что делал Владимир. За Озолсом они следили тоже вместе. Всё, что видел, Саша уже рассказывал Соломону Давидовичу. Где живёт Озолс, где бывает, кроме работы, кто ходит к нему. Шпик из Саши был никакой, Арик даже шутил:
– Ну, мы же не людоеды, шпик из человека не делается, ещё скажите – шпикачки…
– А это может быть даже неважно, может быть неважно. Никакой? Не Штирлиц, конечно же, не Штирлиц, так на это, по большому счёту, ставка и не делалась. То есть уже засветился, засветился уже? Ну и что, зато клиент почуял, что под ним печёт, печёт под ним, и он будет больше паниковать, будет. И соответственно делать больше глупостей, больше глупостей. Сын, раз уж тебя называют Соломоновичем, – и хозяин с церемонной улыбкой наклонил голову в сторону Владимира, – прояви достойную сего мудрость, прояви мудрость! Как вёл себя клиент, когда ты как будто проговорился, что тебя и про других спрашивали?
– Льстивую харю сделал. Сладкую-сладкую. И с таким мармеладным выражением на ней попросил меня – не буркнул, а попросил! – чтобы я назвал фамилии.
– И ты назвал, ты назвал?
– Кого ты советовал. Силиня. Я ведь правильно понял, это деятель реституции? – И Арик пристально посмотрел на Сашу, который при упоминании этой фамилии вздрогнул и выпрямился, как будто его ударили – именно она стояла на разрисованной гербами и печатями бумаге, лишившей Сашу дома.
– Ну, ещё назвал фамилию, похожую на Вайман, – продолжал Арик, сверкая зубами весело-нахально, как мальчишка-озорник, отмочивший удачную выходку, – но переврал её. Нарочно. Я ж дубина безмозглая. Вдруг клюнет. Я-то у этой мымры свой паспорт вырвал, а если кому меньше повезло? И фамилию Гайгал. А это, кстати, кто?
– А, это благодаря нашей гостье, – и такой же церемонный полупоклон в сторону Кристины. – Она мне рассказывала одну детективную историю, одну историю. Про управление почт. Я нашёл там даму, которую этот Озолс заставил за нашей душечкой Кристиной следить, заставил следить, письма её читать. Шантажист поганый. Даже хуже, рабовладелец! Потом расскажу. Факт тот, факт тот, что я её разыскал и узнал, что по его просьбе, весьма подкреплённой просьбе, она следила ещё за письмами некоего Гайгала, фамилия родных которого Нагель. Подумать только – он принёс ей штуку, похожую на овоскоп, штуку принёс! Она же простая операторша, что она в этом понимает, вот и сказала – овоскоп, вот и сказала. Читать письма насквозь, через конверт. И читала ведь, читала, старалась, оправдывала вознаграждение. Когда я спросил прямо, дал понять, что всё уже знаю и прямо спросил – он принёс, он или как? – она так застеснялась, застеснялась. Но кивнула. Вот откуда Гайгал.
– А-а.
– Ну, и как это было встречено, как встречено?
– Вроде он… зашевелился, – сказал Арик после паузы. – Ну, или… самую чуть вздрогнул.
Было видно, что он старательно подбирает слова, лучше всего передающие малейшие оттенки поведения клиента. Не потому, что не хватает словарного запаса, с запасом там было явно не хуже, чем у мудрого бати Соломона – а потому, что это важно. От этого зависит… Что зависит? Владимир никогда не оказывался втянут в детективные истории, не интересовался чужими тайнами. Отчасти потому, что на родине, в Болотнинске, городе оборонных заводов, усвоил привычку, сформулированную впоследствии кавторангом с военной кафедры: не твоё ведение – не лезь. Кавторанг, отставной подводник, утверждал, что это – главное правило подводников. Правило работало и во время учёбы в ЛЭТИ, и на «Поповке». Но Владимир знал: из любого правила есть исключения.
Именно исключение – не нарушение, а исключение! – вступило в силу, когда он заинтересовался тем, откуда свалился под ноги ключ. Хотя даже наедине с собой он не мог сказать: спас человека. Отсрочил гибель, так вернее. Спас – это будет, когда жизнь этого человека, Саши Макартумяна, будет вне опасности, когда она будет налажена, когда вне опасности и налажена будет жизнь и самого Владимира, и братьев Сабитовых с матерью, и всех, кто был в тех фургонах. Теперь-то ясно, что все они связаны до тех пор, пока… Пока что? А вот, наверное: пока эти люди, взявшиеся им помочь – медсестра Кристина с симпатичным огненноволосым, белобрысым и курносым сынишкой Иваром, умелая мастерица-швея с суровым лицом – Мария Тимофеевна и другие её товарищи по «Запчелу», Соломон Давидович и его сын Арик, пока они вместе не раскроют тайну неведомого и чужого Озолса. Тайну, которой он окружил подкоп под право Владимира и его товарищей жить в прежних квартирах, ходить по этим улицам, говорить на родных языках, есть хлеб и пить воду, не сносить безропотно хватку полицейских лап.
Это право уже ставилось под сомнение. Уже было. В сорок первом. Но тогда ответ был дан силой оружия. Руками земляков Владимира и кровью его деда, бесфамильного шапошника Самохи, впервые именно от советской власти получившего фамилию Мосин по имени отца и защищавшего страну, что наконец-то дала ему полноту прав настоящего человека. И тогда никто не говорил «не твоё ведение» – это было дело всех в стране. А сейчас войны нет, ответ должен быть несомненным и твёрдым, но его надлежит дать мирными средствами. Сыщицкими? Дипломатическими? Интересуются из-за границы, говорил Арик. Владимир ничего не понимал ни в сыске, ни в дипломатии, но видел: правило «не твоё ведение» – не про этот случай. Его, Владимира, ведение…
Соломон Давидович размышлял, время от времени прихлёбывая из тёмно-синей чашки с золотыми ростральными колоннами и надписью «Ленинград». Владимир тоже отпил чаю, который почти перестал дымиться. Веснушчатого лица Ивара почти не видно было из такой же чашки – бесшумно, деловито и быстро он поглощал отливающую красным жидкость, не забывая о печенье и концентрированном молоке. Независимость полностью уничтожила сгущёнку советского образца, но этот продукт Владимир знал и до независимости, он был не хуже, а только лучше. Крошки не сыпались. Прибалтийская культура – парню лет десять от силы, а как умеет вести себя за столом, подумал Владимир с невольной завистью. Кристина тоже аккуратно обтачивала печеньице, держа его отдезинфицированными пальцами медика, глядя то на Владимира, то на Сашу. Чётко нарисованные – не помадой, а природой – губки её двигались, как лепестки цветка шиповника на тихом ветерке, иногда приоткрывая ухоженную белизну зубов. Саша, шевеля круглыми ушами под круглыми кольцами кудрей, молча наминал бутерброд с баночным паштетом. Молчание пахло чайным теплом. Оно могло длиться сколько угодно, прерываясь разве
