Иван Петров - Красные финны
В мае 1923 года Англия предъявила нашей стране ультиматум, известный как «нота Керзона». Она грозила нам захватом и уничтожением наших судов и другим,. насильственными мерами. Мы еще не забыли коварства англичан, помнили их хватку. Понимали, что это очень серьезная угроза, и отвечали на нее всеми нашими силами и средствами. Много было напряженных дней и бессонных ночей. Очень много! На охрану границы выходили всей заставой сразу, на пять-семь дней. Захватывали с собой и телефонный аппарат, чтобы им не пользовались без нас и во вред нам. Больше ничего стоящего мы и не имели.
Днем охраняли границу парными нарядами. Один поднимался на дерево и наблюдал. Другой отдыхал под деревом и доставлял товарищу еду. Потом менялись местами и обязанностями. Ночную охрану несли одиночными нарядами. Так обеспечивался более широкий фронт охраны.
В один из таких дней в Старый Белоостров на машине приехал Залуцкий, член ЦК партии, в дальнейшем видный троцкист. Орлов просил его хотя бы очень коротко информировать командиров-пограничников о возможном дальнейшем развертывании событий в связи с нотой Керзона. Залуцкий согласился. Узнав потом, что собралось всего человек десять, обиделся и выступать не стал:
— Это мне выступать перед десятком человек? Вы что, шутите? Я сюда на отдых приехал, в леса. Имею же я право на воскресный отдых.
Да, право на отдых он имел, и мы разбрелись по своим заставам, тоже в леса. Но только не на отдых…
Менее чем через год не стало Владимира Ильича Ленина. Ильич долго и тяжело болел. Со все возрастающей тревогой каждый день ждали бюллетеней о состоянии его здоровья. Ждали их и боялись…
До полуночи я был на границе. Стояли сильнейшие морозы. Теплой одежды мы еще не имели, и в такие холода от командира требовалось показать бойцам личный пример выносливости Устал я и продрог. Спать, однако, не хотелось, и я пошел на заставу. В это время пограничник Исаков, — потому и сохранилась в памяти фамилия молодого рабочего Сестрорецкого завода, что видел я его в ту незабываемую ночь, — принимал телефонограмму. По тому, как он переспросил: «Что? Ленин?!», — и по выпавшему из его рук карандашу я понял, что случилось непоправимое, хотя страшные слова и не были сказаны.
Сидели молча. Никакого митинга или беседы. Не лезь в чужую душу!
В помещении происходило что-то непонятное, невиданное ранее. Уставшие, невыспавшиеся пограничники вставали сами, без команды. Подходили к столу и брали в руки эту телеграмму, которая так и оставалась принятой не полностью. Впивались в нее глазами, может быть, надеясь на ошибку… Поняв, что все так, что нет больше нашего Ильича, молча уходили в морозную ночь…
Пятиминутными непрерывными гудками страна провожала в последний путь своего вождя, учителя и друга. И, может быть, прежде всего — друга, умного, ласкового, сурового. Обнажив головы, стояли мы, пограничники, на обходах. Со станции Белоостров слышались глухие гудки паровозов. Более близкая к нам по расстоянию финляндская станция Раямяки молчала. Там другой мир! Знал я это раньше и понимал. Но сейчас ощущал как-то особенно сильно и с глубокой болью. И на всю жизнь запомнил это молчание…
Может быть, еще никогда раньше смерть человека не вызывала столько слез и горя Но эти траурные дни были и великой школой, и мы вышли из нее более зрелыми. Мы познали в себе силу. Силу и ответственность. Не только мы, коммунисты. В партию вступили сотни тысяч новых членов, лучших людей. И долгие годы мы их так и называли — «коммунисты ленинского призыва».
КРУТОЙ ПОВОРОТ
В апреле 1924 года меня внезапно отозвали на учебу. Послали на Фарфоровский пост. Тоже под городом, только на противоположной стороне, в направлении на Москву. И уже не под Петроградом, а под Ленинградом. Недоумевал, почему послали именно меня? Особенных замечаний от командования не имел и по подготовленности и военной службе превосходил многих других. Потом махнул рукой: начальство лучше знает!
Здесь захватывающе интересными и поучительными были беседы и лекции Шидловского, бывшего начальника розыскной полиции столицы Российской империи. Привлекали внимание еще и собаки. Овчарки и доберманы разные, большущие и злые. Всю жизнь я собак остерегался и по возможности избегал встреч с ними. Маленькие песики еще куда ни шло! Но и у них тоже в опасной близости от языка — зубы. Отказался водить собак — не могу. Впрочем, с меня ничего и не требовали. Живи и поживай! Кормят весьма прилично, деньги платят, и город рядом.
Но вдруг — вызов к Мессингу. Мессинг, один из основателей ВЧК, член коллегии, был Полномочным представителем по всей огромной Северо-Западной области. По рассказам я знал, что Станислав Адамович — человек требовательный и суровый. Зачем я ему понадобился? Все свои грешки перебрал, а накопилось их не так уж мало. Занимался так себе, для виду только, и в город самовольно отлучался, собак боялся. Неужели это они, проклятые, меня до Мессинга довели? Не похоже. Для такого разговора есть начальники куда меньше чином. Может быть, у меня на заставе что обнаружилось? Так нет — там, вроде, все было нормально, даже хорошо. Не могу вспомнить ничего заслуживающего внимания. Но раз вызывают… где-то маху, видно, дал…
Пропуск был заказан. Вхожу в кабинет, Мессинг один Вид у него действительно суровый. Принял сухо, невежливо:
— Расскажите о себе все, что помните.
— С чего начинать?
— Как обычно, с начала.
Хорошо он меня знал. Лучше, чем я сам себя. Если забуду что или умышленно утаю мелкий грешок, — напомнит. Знал он и мою учебу на курсах, и самовольные выезды в город, и мое отношение к собакам. Знал он и мою заставу, и меня там. Может быть, для того и отозвал, чтобы без меня проверить, какие следы я на границе оставил? И раз Мессинг знает, то я решил выкладывать все до мелочей. Он слушал внимательно и не перебивал, но вдруг спросил:
— Что вы знаете о контрреволюции?
— Знаю… — Тут я себя знатоком считал. И начал с размахом, но дошел только до Милюкова. Мессинг мягко остановил меня:
— Оставим пока Милюкова. Слыхал о нем одним ухом. Вернемся еще и к нему. — И тут же, в упор: — Лично вы врагов видали? Не по газетам и книгам, а настоящих живых людей? В последние дни таких видели? Или в течение года хотя бы?
Я чувствовал, как горят уши. Ну, ни болван ли! Мессингу о Милюкове! Есть ли у бога еще такие идиоты, или он весь запас дурости на меня одного ухлопал?
Беседа затянулась, тихая и дружеская, беседа сильного и умного наставника с учеником. Старательным, может быть, но еще серым. Однако наставник по плечу не хлопал, не называл Иваном.
