Валерий Янковский - Нэнуни-четырехглазый
За лето в банки попали сотни то отливающих рубином, то изумрудом, то бронзой редких карабусов, капталябрусов и других ценных для коллекций насекомых.
Часть сборов Михаил Иванович отправлял в Гамбург, энтомологической фирме «Штаудингер и Бангхаас». Фирма присылала ему прекрасные альбомы и каталоги, в которых насекомые всего света изображены в красках, в натуральную величину. Отец требовал, чтобы дети учились самостоятельно находить, сличать и определять всех пойманных бабочек и жуков. Таким образом их латинские названия врезались в детскую память на всю жизнь…
Старшие быстро освоили латынь и с увлечением читали замысловатые названия, особенно гордясь своими «однофамильцами», открытыми отцом на Аскольде. Таких насчитали семнадцать!
Темными летними ночами на поляне у склона горы ставили специальную, в виде открытого пенала, белую палатку. В ней подвешивали сильную керосиновую лампу, и, пикируя с горы на притягательный свет, в палатку с волнующим шорохом влетали бабочки необыкновенной раскраски и рисунка.
Не поврежденных — годных для коллекции — ловили и сразу усыпляли в морилках. Ценных производительниц привязывали на ниточку к наружной стенке палатки для получения потомства. Дождавшись яичек, клали их в марлевый мешок и надевали на ветку «съедобного» для этого семейства дерева. Вылупившихся крохотных червячков вскармливали до полной зрелости. По мере роста они становились настолько прожорливыми, что уничтожали все листья за два-три дня. Если опоздать с переноской мешка на свежую ветвь, семья погибнет поголовно, пропадет труд всего лета, будет потерян год. А таких семеек нужно было успеть вырастить за сезон десятки.
В конце лета гусеницы — желтые, зеленые, бордовые, коричневые — становились большими, порою величиной с палец. Готовые окуклиться, сваливались с ветки, и их собирали в ящик с землей. Обитые цинком, чтобы не проникли мыши, эти ящики хранились до весны в подвале или омшанике.
Это была трудная, требующая неослабного внимания работа, но дети ее любили. Весной откинет дежурный-наблюдатель обитую сеткой крышку и вдруг увидит: сидит и тихо трепещет прекрасными, девственно нетронутыми крылышками необыкновенной красоты бабочка! И ошеломит дом::
— Вылупилась первая сатурния!
Вот из таких, не пойманных, а выращенных в течение целого года экземпляров, распяленных на пробковых дощечках, получались первоклассные коллекции. И отплывали они за тридевять земель и морей: в Петербург, Гамбург, Варшаву, Париж и Лондон.
ПЛАТОН
На заднее, ведущее в кухню крыльцо дома взбежал Платон Федоров — правая рука Михаила Ивановича. Отставной бомбардир и мастер на все руки: кузнец, плотник, шорник и отличный наездник, староста над всеми табунами и пастухами, любимец детворы.
— Здравия желаю, Ольга Лукинична!
— Добрый день, Платон. Чего это ты сёдни так рано вернулся? Правда, видела — уехал на заре, — в общении с сибиряками и забайкальцами она охотно переходила на родной сибирский говорок.
— Я и правда торопился: надо заложить телегу, вывезти зверька.
— Какого зверька? Я же заметила, давеча ты без ружья собрался, с одной нагайкой в седло прыгнул. Или собаки козленка загнали?
— Не козленка. Понимаете, Ольга Лукинична, какое дело получилось, и смех и грех. Подъезжаю к табуну молодняка в Длинной пади, — что-то двухлетки мечутся. Пастуха не видно, а их медведь гоняет! Сам, видать, тоже молодой, шустрый: успел поободрать одного жеребчика. Издали видно кровь на лопатке…
— Ах ты, батюшки, этого еще не хватало! А собаки что?
— Собаки — орлы. Подхватились, да ну на него лаять, от табуна-то сразу отбили. То одна, то другая хвать за «штаны» — и в сторону. Так закружили, что он уж и на коней не смотрит, озлился, все норовит поймать которую. А я как на грех, и впрямь ружья-то не прихватил. Тетка твоя подкурятина, что делать? Уйдет, а ночью воротится — обязательно задавит раненого. И такое меня зло взяло. Оглянулся по сторонам, а на опушке заготовленные ясеневые оглобли сохнут. Эх, думаю, куда ни шло, медведь-то не шибко большой, управлюсь. Соскочил, привязал коня, выбрал оглоблю потяжелее и по-за кустами, по-за кустами подобрался супротив ветра. Мишка-то занят, по сторонам глядеть некогда. Я прыг из-за дуба, подскочил вплоть, да ка-ак огрел по башке, он и обмяк, повалился на бок. Ну, тут уж я скорехонько ножиком ему кишки и выпустил.
— Ну, ты ж и молодчина, Платон! Какой медведь-то?
— Ничего, вроде сытый. Дайте чайку испить, Ольга Лукинична, в горле пересохло. Глотну, да побегу запрягать, а то вороны поклюют, второпях-то не прикрыл его толком…
Под вечер Федоров привез, ободрал и разделал тушу, накормил медвежатиной собак. Растянул на стене амбара шкуру и пошел париться.
Большой любитель чаепития, Платон после напряженной работы и бани запросто опорожнял два десятка стаканов. Сейчас, после ужина, он сидел за столом в окружении обожавших его ребят.
— Платон, расскажи нам, как ты его, а?
Польщенный общим вниманием, он пил чай с удовольствием, не торопясь. Лицо после парной розовое, пышная русая борода расчесана, ворот новой сатиновой рубахи расстегнут. Платон похлопал себя по крепкому животу:
— О! По сытому брюху хоть обухом бей! — И принялся описывать свою охоту. — Да как. Вижу — оглобли сохнут. Ну, выбрал, какая половчее… Попроси-ка, Лиза, что бы мама налила еще стакан!
Он вытянул из кармана красный в белую горошину платок и вытер усыпанные каплями пота лоб и шею.
Даже после этой рукопашной с медведем Платон редко брал с собой ружье. Отличный кузнец, он отковал себе длинное копье, наточил, насадил на прочное древко я стал постоянно возить у седла, вполне полагаясь на свою ловкость и силу. Почти каждый день, в жару или под дождем, скакал по горам, проверяя разбросанные табуны, бдительность пастухов.
Между тем лошадей становилось все больше. Конюшен и пригонов не хватало, сено и овес экономили, поэтому большинство коней почти круглый год выпасали в поле. Помимо экономии этот режим отлично закалял молодняк, делал лошадей крепкими и выносливыми.
Сидеминское коневодство велось на свой особый лад. Этому способствовал сильно пересеченный рельеф полуострова. Дело в том, что за каждым жеребцом-производителем закреплялось до полутора десятка маток с сосунками и ему отводился отдельный распадок. Там, под наблюдением пастухов, предводитель становился полным хозяином. Хребет служил границей между соседствующими табунами, и соседи к этому быстро привыкали. Вожаки — Атаман, Саиб, Осман, Муромец, Грозный, Золотой — надежно охраняли свои косяки от серых и красных волков и более мелких хищников. При появлении врага собирали маток, загоняли в круг малышей и до прибытия пастухов так отбивались зубами и копытами, что даже стае никак не удавалось выхватить неопытного жеребенка.
