Жил-был Дед - Максим Фарбер
«Ты смотри… А я думал, уже людей на свете нету».
– Ну, Саша, – хмыкнул дед, – отдохнуть с дорожки, помыться, я вам не предлагаю. Разве что в старом баке, где мы давно и бельё-то не кипятим…
– Ой, да я с удовольствием!
И полдня, сгорбившись, торчала в том ржавом баке. А вечером, опять в свитере, шали и всём, чём положено, как другая звезда Голливуда – обворожительная Пфайффер – начала обхаживать делянку. Сюсюкала с золотым яйцом («А вот как вылупишься – я тебя на выставку в город»), гладила Пса и корову. Потом припёрлась на Дедову кухню (сам он в это время мирно дремал на крыльце), и начала с того, что перемыла там все кастрюли. «Хвали Бога, Дед», – сказала она, – «что прусаки сейчас тоже мрут. А то б завелись, как пить дать».
Короче, на следующее утро Деда встретил приятно убранный стол. Старая скатерть в чисто русском духе, выстиранная… скажем так, до приемлемой желтизны, и аккуратно выглаженная… Плюс ещё полная кастрюля варёной картохи («Это я заранее запасла»). С маслом и укропчиком.
– Сейчас балкон будем доводить до ума, – жуя картошку, молвила Саша. – А то ведь грязный, ржавый…
Как унять слишком активную девицу, наш герой не знал. Она всё время что-то делала в его доме, наводила порядок. Старые газовые баллоны от печки, в которых теперь не было ни искры, выкинула на пустырь. Стала разводить огонь в той печке куцею зажигалкой. Пела при этом, – такой нежный голос:
-– Девка в сенях стояла,
Мужичку, блин, моргала…
Одним словом, дом ожил. Легче от этого Деду не было, но он покорно принял свою судьбу.
***
Прошло пару недель.
Золотой цыплёнок уже вылупился, и повсюду ходил за Сашей, как за мамой, совершенно презрев Рябу (та не обижалась). Стук Сашиных подметок по камню и писк маленького Петьки радовали Деда, и всех на хуторе (включая глупого, самоуверенного Лукмана) тоже радовали.
Саша подчас говорила:
– Не должны мы так ликовать, ей-право, не должны. Это даже стыдно… Я в какой-то книжке читала, когда са-авсем юная была: «Радость – глоток воды в жаркий день, уютное кресло вечером после тяжелой работы, долгая беседа, когда ты истосковался по умному собеседнику. Счастье – совсем другое. Путешественник счастлив, поднявшись на высокую гору. Но он не радуется, он знает, что ему предстоит долгий и тяжкий обратный путь. Радость – это итог. Счастье – это путь».
– Это написал сэр Ожо, – хмыкнул Дед.
– Кто-о-о?!
– Сэр Ожо. Жирный, хамовитый и пресыщенный буржуйскою городской жизнью. Как пошла вся эта заваруха с болезнями – он быстро смылся за кордон, куда-то на жаркий африканский остров. То ли Кар'катоа, то ли ещё как-то. В общем, Сашенька, ты мне тут не «цыцыруй» его. Ну о-очень, понимаешь, ценный источник.
На том и порешили. (Молодая женщина, правда, долго была грустна – по всему видать, ей творчество этого сэра, со странным именем, глубоко на душу легло. Однако ж Дед умел настоять на своём; пусть это и бывало отчасти неприятно, зато потом проблемы уходили. Вскоре Саша опять стала язвить, острить и подкалывать хуторских обитателей, как и до того).
Курчонок тоже был весел – выдавал целую гамму звуков, пронзительное «пи-и» у него чередовалось с «юр-юр-юр-р» (спасибо, что не «юб-юб-юх»!) – в общем, доставлял народу (в том числе соседскому Кочету, Зайцу и Лешаку), как только мог!
Ряба спокойно отъедалась на радипольском запасе зерна, и потихоньку пила местную (не вполне чистую, но, в общем, ничего!) водицу.
Словом, казалось бы, Деду беспокоиться нечего. А всё-таки он нутром чувствовал – ещё фортуна какой-нибудь сюрприз преподаст. Полного благорастворения воздухов в его сердце не было.
Как-то ночью, ощутив жуткую духоту, Дед встал. Нашарил тапки; вышел, сам не зная зачем, во двор. Все тело ныло и чесалось. Старику было плохо; откровенно плохо. “Ещё чуть-чуть”, – думал он, – “глядишь, и помру”.
Внезапно Дед остановился. Замер на месте: из тьмы, прямо на него, скалилось нечто бесформенное и корявое, до ужаса напоминавшее волчью морду. “Тут?! Откуда?!” Ну, то есть понятно откуда, – из леса, – “но ведь не забредали раньше-то…”
Так он и стоял, перепуганный. Мог бы даже до утра простоять. Впрочем, все разрешилось как никогда просто. Дед услышал в ночи цоканье каблучков; из дома кто-то вышел (видимо, Саня), и свет фонаря желтым пятном брызнул на “волка”. Дед снова вздрогнул, когда это чудище стало ясно видно – и тут же, все сообразив, устыдился своей ребяческой боязливости.
“Тьфу ты пропасть… Это ж только пень трухлявый. Было б из-за чего нервничать!”
–– Дедуля, – сказала меж тем молодая женщина, подходя ближе. – Ряба говорит, что цыпленок из курятника пропал. Мы с Лукманом под всеми кроватями шарили – там его тоже нет. Надо искать во дворе.
“ПЕТЬКА… ИСЧЕЗ!!” Сказать, что Дед испытал шок – значит вообще ничего не сказать. Ему еще при этом явилась мысль, что, как бы он сейчас ни чувствовал себя, Саша во сто раз несчастливей: Петька-то, по сути, был ей как родной. И, желая хоть немножко смягчить ситуацию, Дед сказал:
–– Ну что ж мы будем делать? Надо, Сашенька, сообразить, куда он мог пойти. Прикинуть, какие места во дворе самые глухие, нетронутые. Прежде всего – смотреть там…
Подняв фонарь, молодая женщина шагнула во мрак. Дед, покорно шаркая тапками, шёл за ней. Проклятая духота все не желала уходить; правда, здесь не было так душно, как в доме, “да все одно – противно”, – думал старик.
Они оглядели самые дальние закутки; ничего там не нашли, несмотря, что искали тщательно. “Вернёмся к дому?” – предложила Саша. Лучшего выхода, согласился Дед, и врямь не было.
– А может, в конуре у Лукмана? – на всякий случай предположил он.
– Ну да, конечно, – вздохнула Саша. – С чего бы, э-э, Петенька туда забежал? Искривив нижнюю губу, она с плохо скрытым раздражением воззрилась на Деда – типа, «что ты ещё, старый дурак, мне придумаешь?» Для Деда это было вторым за сегодня шоком; он вообще не представлял до сих пор, что молодая женщина способна ТАК смотреть. Но, поразмыслив, решил не обращать внимания. «Все мы люди; все – человеки. Все способны иногда уставать, а то и злиться понапрасну».
…Процессия, состоявшая из Саши, Лукмана и всклокоченной, но даже спросонья – изящной, эффектной мамы-курицы, бродила кругами возле дома. (Дед плелся позади, ежеминутно смахивая мерзкие злые слезы с ресниц. Из-за них он видел ещё хуже, чем обычно, вот
