Василий Немирович-Данченко - Махмудкины дет
Ночь одна царствовала теперь над миром, окутывая своею влажною тьмой и вершины гор, засыпанных снегами, и мирные ущелья, где словно вымершие стояли брошенный жителями турецкие деревни, и долину, на которой до сих пор лежали тысячи трупов, вперяя в полную тайны и мрака вышину свои недвижные, широко раскрытые очи. Точно они хотели разглядеть в ней что-то, неотступно допрашивались у неба, куда делось то, что ещё утром оживляло их, куда унёсся последний стон их пробитых штыками и пулями грудей?.. И также недоступно, также печально сверху смотрела на них влажная ночь, изредка роняя холодные слёзы на их искажённые лица…
Ивану Фомичу долго не спалось…
Он ворочался под буркой, сбрасывал её с себя и снова натягивал, принимался в десятый раз читать старую газету и кидал её на пол, поглядывал на горбоносого турка, прислушивался к его бреду, старался думать о чём-нибудь другом; но мысль постоянно возвращалась к одному и тому же…
И когда, наконец, он сомкнул глаза, когда дыхание его стало ровнее, когда ночной мрак, ободрённый тем, что свеча закрыла своё жёлтое, тусклое око, заключил и эту комнату в свои тихие объятия, мысль Ивана Фомича продолжала работать всё над тем же. Ему грезились дети, не несчастные, брошенные малютки этого пленного, а его дети, окружённые теперь заботливостью матери, безопасные среди беспечного спокойствия полей, окружавших маленький русский городок, где жила его семья. За тысячи вёрст уносилась его мысль… Как будто и не было этих боёв, этих бесчисленных трупов, этого моря несчастий, уж давно катившего свои кровавые волны пред его глазами… Вот что снилось Ивану Фомичу.
Небольшая комната. Икона в углу; робко теплится перед нею огонёк лампады и словно вздрагивает от страху, встречая перед собою всё то же суровое лицо угодника, ещё мрачнее выглядывающего из тяжёлого серебряного оклада. Бледный отсвет выхватывает из мрака две маленькие кроватки. Чистенькие занавески над ними. Из-за них слышится ровное дыхание. Ивана Фомич откинул одну. Жарко его девочке. Сбросила она с себя одеяльце, подогнула маленькие толстые ножки и, вся раскрасневшись и полуоткрыв пухлый ротик, спит себе без снов и грёз. Утомилась шалунья. Целый день бегала. С гор каталась, всех своих любимых кур и петуха растормошила, голубей кормила и с братишкой кстати передралась. Ишь, подложила под голову кругленькую ручку. Так и кажется, вот-вот откроет глаза, зажмурится опять, а потом и засмеётся, увидев наклонившегося к ней отца… Долго-долго смотрит он на неё и сам улыбается.
— Спи, моя родная… Спи, голубка! — шепчет он и крестит её. — Ишь, как волосы завились на лбу, смокли… Жарко, должно быть.
Другая кроватка.
Ах, ты, малыш!.. Двух лет ещё не дождался, а весь в царапках ходит. То с кошкой дерётся, то сестрёнку обижает. Через всю щеку следы от Маруськиных когтей идут. И как будто заключив со своим врагом временное перемирие, сама Маруська свернулась в ногах у него точно серенький клубочек какой-то. Смотрит Иван Фомич. Ребёнок его не слышит, а котёнок проснулся. Разжав с усилием сладко смыкавшиеся глаза, лениво вытянул лапки и замурлыкал от полноты чувств. Толстый какой сынишка у Ивана Фомича! До сих пор ещё ручонки, ножки и шея точно ниточками перевязаны. И щёки красные, круглые. Вокруг носа завернулись, так что он, нос этот, из-под них только кругленькою шишечкою кажется… Белесоватые волосики на круглой голове. Ишь, ямочка на локотке. Поцеловать бы? Проснётся. Ну, уж Бог с тобою. Спи… И отец крестит своего баловня.
Подошёл к лампадке. Нагорел фитиль. Вытянул его немножко. Яснее стало в комнате. Нянька Марковна похрапывает в углу. Точно кот мурлыкает. Иван Фомич на цыпочках идёт в другую комнату. Там старший мальчик спит. Ему уже шесть лет, и он свысока смотрит на сестрёнку и братишку. В отсутствие отца, он вместе с матерью в одной постели свернулся. На них, на обоих бросает полусонное сияние своё из-под голубого абажура небольшая лампа. Круглый столик перед кроватью. Жена читала что-то перед сном. Газеты, — и отвёрнуты там, где известия из его отряда. Вот его портрет висит; другие на столике. Тут всё полно им. Его не забыли, и Иван Фомич благодарно наклоняется над спящими, тихо-тихо касается губами её полураскрытых губ, целует её лоб, её смежившиеся глаза. Похудала немного. Красивая шея из полуоткрывшейся кофты видна, на свету вся… Эти вот линии не выступали прежде. Волнуется и мутится за него, — ещё бы не осунуться… Охватила рукою сынишку. Сладко спит он, уложив свою кудрявую голову на плечо к ней. Полуоткрылись губы. Зубастый какой!.. Ишь, синяк под глазом на щеке…
Как тут тихо-тихо… Что-то святое в воздухе… Любовью дышит всё кругом. Любовью, миром и спокойствием, точно молитва ангела разлилась в тёплой атмосфере этих комнат, и сквозь неё, сквозь эту молитву, бессильны проникнуть сюда, к этим дорогим головкам, дурные мысли, отчаяние и злоба…
И если бы кто теперь посмотрел в лицо спящему Ивану Фомичу, тот бы увидел, какая счастливая улыбка скользит по губам худого и длинного майора, натянувшего на себя бурку, так что из-под неё откровенно выставляются тощие ноги. Такая счастливая, что её бы не вынес старый горбоносый турок, тут же рядом забывшийся в тяжёлом сне. Этого и теперь не оставляют печальные мысли. Он ворочается и томится… Сквозь ресницы порою скатывается на сонное лицо горячая слеза.
Должно быть, и чёрную мрачную ночь поразила эта противоположность. Ночь сгустилась в таинственный призрак. Ночь подходит к пленному, касается лица несчастного, — и в одно мгновение оно расплавляется… Размыкаются судорожно сжимавшиеся мышцы, улыбка ложится на губы, совсем было пропавшие под громадным горбатым носом. Слёзы на щеках высохли, и не до слёз ему теперь. Должно быть, счастливый сон увидел. Ночь наклоняет к нему своё завешенное чёрным покрывалом лицо, шепчет ему милые имена, окружает беднягу призраками счастья и тихо-тихо скользит через всю эту мрачную комнату к Ивану Фомичу.
Что это? Он точно вздрогнул.
Ночь наклонилась над ним. Ночь набросила на него свой мрачный покров. Если бы можно было увидеть теперь лицо спящего отца, — кого бы не поразила перемена, совершившаяся в нём! Удивление… ужас… Он хочет подняться, сбросить с себя тяжёлые оковы сна, но ночь крепко держит его рукой… Положила её на грудь к нему, и Ивану Фомичу нельзя шевельнуться. Он видит… видит что-то донельзя дикое и страшное, от чего кровь холодеет в его жилах.
Какой-то странный шум проносится по тёмным комнатам его дома. Дети приподнялись в своих кроватках и с округлёнными от ужаса глазами смотрят на загадочное тёмное облако, медленно двигающееся над ними. Смотрит и их отец. Что там может быть, что грозит его малюткам? Сердце его бьётся сильно-сильно…
