Анатолий Марченко - Чекисты рассказывают. Книга 5-я
Клэр Шеридан никогда не была в России, но ей казалось, что она видит ее бесконечные просторы, голые леса, продуваемые звонким осенним ветром, омытые грустными дождями купола деревенских церквей, кремлевские башни, взметнувшиеся в холодное прозрачное небо...
Путь из Лондона в Москву оказался нелегким. Балтийское море ярилось штормами. Клэр едва не погибла от качки, безуспешно пытаясь вдохновить себя слабым утешением: даже ее соотечественник адмирал Нельсон жестоко страдал от морской болезни.
Петроград с его тяжелыми туманами и,свинцовыми красками зданий напомнил ей о Лондоне. Клэр загрустила и решила не задерживаться в Петрограде. Билет на московский поезд она достала с трудом.
В купе скрипучего, прыгавшего на стыках вагона было холодно. Махорочный дым недвижимо висел в коридоре. На станциях к поезду липли беспризорники. В станционных буфетах нечем было поживиться даже привыкшим к голоду вокзальным крысам. Клэр едва не застудила слабые легкие. И все же она стойко перенесла невзгоды. Ее вдохновляла цель, захватившая все творческие помыслы. Наслушавшись и начитавшись всякого — и восторженного, и злого — о русской революции, она решила вылепить несколько скульптурных портретов самых выдающихся ее деятелей. Она заранее решила, кого будет лепить: Ленина, Дзержинского.
В английских газетах писали о зверствах ЧК, о жестокости Дзержинского, о слежке за иностранцами...
Клэр Шеридан повезло: вскоре после приезда в Москву ей предоставили возможность осуществить свой замысел. По правде говоря, она не верила, что это сбудется: каждая секунда времени, которым располагали лидеры большевиков, была на вес золота, и в обычные сутки они, казалось, умели втиснуть двадцать пять часов.
Дзержинскому сообщили: английский скульптор Клэр Шеридан хочет сделать его портрет. Дзержинский возмутился. Он не понимал, как в такое бурное время можно спокойно позировать скульптору. Ради чего? И наотрез отказался.
И лишь когда ему позвонил Ленин и сказал, что отказать Шеридан — значит, проявить неуважение к женщине, проделавшей столь трудный и рискованный путь из Англии в Россию, он с большой неохотой согласился.
С душевным трепетом и волнением Клэр Шеридан приехала на Большую Лубянку. Низкие хмурые тучи стелились над влажными крышами. По булыжным мостовым мерно цокали копыта коней. На Лубянской площади со скрежетом ползли ветхие трамваи.
Дом 11 на Большой Лубянке с виду не показался ей страшным. Дом как дом — в три этажа, с барельефами на фасаде. Лишь часовой у входа напоминал, что здесь — серьезное учреждение.
Дзержинский принял Клэр точно в назначенное время в своем крохотном кабинете. Первое, что бросилось Клэр в глаза, — телефон на стене, маленькая фотография мальчика в простенькой рамочке, железная кровать за выцветшей от времени ширмой.
Дзержинский принял ее приветливо, с улыбкой, которую можно было заметить лишь в серо-зеленых миндалевидных глазах. Он был молчалив и сдержан. Клэр сразу же поняла, что его мучает сама мысль о позировании и что он согласился на это явно против своей воли.
Торопливо сделала необходимые приготовления к сеансу и тут же приступила к делу.
Дзержинский сидел за столом, наверное, как сидел и до ее прихода. Ей особенно отчетливо запомнились его глаза, словно омытые вечной скорбью. Узкое лицо с высокими скулами и впалые щеки. Высокий лоб — лоб мыслителя. Потом Клэр перевела взгляд на руки — это были руки пианиста.
Клэр делала наброски с трудом. Она привыкла, что человек, позирующий ей, неизбежно включается в более или менее оживленную беседу. Но прошло полчаса, час, полтора — Дзержинский молчал. Казалось, он сидит абсолютно недвижимо.
— У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо! — не выдержав, воскликнула Клэр.
Дзержинский кротко улыбнулся.
— Человек учится терпению и спокойствию в тюрьме, — негромко сказал он и снова как бы ушел в себя.
— Сколько же времени вы провели в тюрьме? — спросила Клэр.
— Четверть жизни, одиннадцать лет.
Разговора не получалось — Дзержинский отвечал коротко и односложно.
— Я слышала, вы очень любите поэзию. Мицкевич, Словацкий... это и мои любимые поэты, — пыталась разговорить его Клэр. — Я знаю, что в юности вы написали поэму...
— Да, — смущенно подтвердил Дзержинский. — На польском языке.
— Прочтите, — взмолилась Клэр, — хотя бы одну строфу.
— Это далеко не стихи Мицкевича, — отшутился Дзержинский.
Сеанс пролетел мгновенно. Клэр работала с таким вдохновением и быстротой, что вчерне успела закончить работу.
На другой день она кинулась в библиотеку. Судорожно листала подшивки газет, стараясь вычитать все, что писалось о ЧК и Дзержинском. Расспрашивала незнакомых людей. Двое из них — бывшие офицеры — еще в восемнадцатом побывали в ЧК, и одного из них допрашивал сам Дзержинский. Теперь оба работали в Наркомпути.
— Расскажите, — умоляла Клэр. — Ради бога, расскажите, как он вас допрашивал.
— Как? — улыбнулся бывший офицер, удивляясь наивности Клэр. — Это нельзя даже назвать допросом в обычном понимании этой процедуры. Просто он убеждал меня в правоте большевиков. Уговаривал отдать свой опыт и знания народу...
За короткое время пребывания в Москве Клэр узнала многое. И в том числе о том, что именно от Дзержинского трижды исходила инициатива об отмене смертной казни и только озверелый белый террор вынудил Советскую власть ответить на него красным террором.
Вернувшись в Англию, Клэр Шеридан написала:
«Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера, а фанатическое убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо человечества и народов, сделало из подобных людей революционеров, — писала она. — Добиваясь этой цели, люди с утонченным умом вынесли долгие годы тюрьмы...»
В записках Клэр были и такие слова:
«Во всяком случае, увидев его, я больше никогда не поверю ни одному слову из того, что пишут у нас о господине Дзержинском...»
Дядей Клэр Шеридан был сэр Уинстон Черчилль.
У ПОДНОЖИЯ МАШУКА
Начальник Терского окружного отдела ОГПУ Фомин не скрывал своего восхищения панорамой, открывшейся из ехавшей по горной дороге пролетки. Возбужденно оглядываясь на Дзержинского и Менжинского, расположившихся на заднем сиденье, он поминутно восклицал:
— Это — Кольцо-гора. А это — Бештай. А там, смотрите, какой красавец — Эльбрус!
Дзержинский молчал, он не верил, что наконец в отпуске, что слева, совсем рядом, темно-зеленой громадой высится пятиглавый Бештау, а вдали, в пронзительно-чистом своде неба впечатал свою гордую вершину снежный во все времена года Эльбрус.
