Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
Где-то раздалось: “бу-бу-гу!” “бу-бу-гу!” По моим академическим понятиям именно так должна голосить сова. Но зачем эта аборигенка ночи приберегла свою арию для рассвета – непонятно.
Какая-то птица забила крыльями прямо у меня над головой и улетела. Теперь уже последнее, что осталось от ночи были свисающие опустошённые шишки, упорные хранители тьмы. Ветви меж тем окончательно зазеленели. Птицы, наконец, проснулись и заверещали, заскрипели, затарахтели, делали всё, что угодно, но пением меня порадовать не желали. Бурая хвоя под ногами постепенно приобретала рыжий оттенок.
Я взглянул на долину и на горы. Горящие фонари в уже озаренном Ишуве и в деревнях выглядели вереницей пятых колёс в телегах.
На западе над горами выросли серые облака. Они, как губка, впитывали остатки мглы. А на востоке уже был день.
Тропинка захрустела. Это Иошуа начал спуск.
Восемнадцатое таммуза 16.15
Шалом спускает предохранитель. Что он хочет сделать? Ведь через ветровое стекло невозможно стрелять, не поднимая головы. А в данных условиях поднять голову значит потерять ее. Да и не развернуться ему с «галилем» в кабине «Субару».
– Возьми тряпку, – шепчет он, локтем указывая мне на какие-то драные брюки, которые в течение всей поездки валялись у меня под ногами, – выскакивай и прячься за камень! Махнешь брюками, я засеку его, а дальше – перебежками. Я стреляю, ты бежишь к нему. Потом – наоборот.
Еще одна очередь, и нас осыпает осколками ветрового стекла. Хорошо, что мы вовремя пригнулись, иначе бы уже распивали чаи с Авраамом, праотцем нашим.
– Прыгаем! – кричит Шалом.
Левой рукой я хватаю свой «эм-шестнадцать», правой, сгребя в охапку брюки, нажимаю на ручку двери. Вываливаюсь на траву… ах, если бы на траву! Тут и камушки, острые, как гвозди у Рахметова, и колючки – ощущение, что в тело тебе впивается стая сбрендивших ос. А над головой снова, словно мотор заводят – очередь. О, ужас! Я начинаю испытывать сомнение в сухости своих джинсов. Впрочем, может, это пот. По крайней мере, рубашку на мне тоже можно выжимать. Погибать не в кайф, и я откатываюсь назад. Теперь «Субару» меня не то, что бы защищает, но, по крайней мере, скрывает. А этот гад бьет уже наугад. Последнюю фразу я произношу вслух, прижимаясь щекой к невесть откуда здесь взявшемуся куску грязного пенопласта. Фраза чарует меня своей рифмой. В ответ шквалом оваций доносится очередь уже с другой стороны машины. Это Шалом.
Приподнимаю голову и осматриваюсь. Первое, что, вернее, кто бросается в глаза – облезлая лисица, забившаяся в расселину между камнями и оттуда глядящая на нас. Здесь, в Израиле, лисы не рыжие, как в России, а вот такого, серовато-коричневатого цвета. Лисица в ужасе говорит глазами?
– Дожили, люди? Теперь уже друг на друга на охоту вышли?
Я вглядываюсь в склоны гор. Они усеяны оливами и поросли травою цвета шкуры этой лисицы. Одну из них увенчивает гребень, из-за которого торчит лысый пуп. Странно. Вообще-то таких лысин в наших краях не бывает – как-никак, Самария, а не Иудейская пустыня. Нет, проплешин сколько угодно, но такое вот, нежно телесного цвета… Наверно какие-то разработки. Гранит добывают или еще что-нибудь. Где-то, когда-то я эту лысину уже видел, но где и когда?
Я поворачиваюсь направо. В трех метрах от меня белый камень, похожий на гигантский полиэтиленовый пакет, раздуваемый крутым шомронским ветром. Туда я и ползу, мысленно молясь за Шалома. Колючек на пути, к счастью, мало. Земля – растрескавшаяся, ярко-коричневая. Она и сухие стебли придают моей экс-белой рубашке сходство с куском мешковины, которым вымыли очень грязный пол, а простирнуть, потом забыли.
Как ящерица, я извиваюсь между покрытых лишайником пористых камней от совсем маленьких до двухметровых.
Все, наконец-то укрытие! Плохо только, что мы пока не знаем, откуда он стреляет. А вот когда я отвлеку его внимание штанами, тут-то Шалом его и засечет. Я осторожно взмахиваю грязной серой штаниной, и ее тут же прожигают пули. В воздухе распространяется запах гари. Метко бьет, сукин сын!
И тут же в ответ стрекочет шаломовский «галиль». Наш собеседник, вернее, его «эм-шестнадцать» замолкает. Отлично. Теперь можно поглядеть, куда палит Шалом, и, соответственно, куда мне бежать. Ага! Вон от той глыбы, метрах в пятидесяти отсюда, словно незримый ноготь отколупывает кусочки известняка. Сразу вспыхнула картинка из глубокого детства – мы с ребятами влезли в какой-то пустой, старый дом с осыпавшейся штукатуркой и, играя, эту штукатурку добиваем. Я стряхиваю с себя эту явно не ко времени пришедшуюся реминисценцию, и смотрю, куда мне бежать, чтобы приблизиться к нему и не потерять головы. Ну что ж… Метрах в десяти отсюда – длинный камень. Даже не камень, а какая-то вросшая в землю скала – невысокая – метра полтора в высоту, но длинная, как бастион. К ней я и рыпаюсь.
Чертовы камни – я уже думаю не о том, как бы ни споткнуться на бегу – спотыкаюсь я все время – а о том, как бы ни растянуться. Порой перехожу на прыжки, как горный баран.
Вот и «бастион». Плюхаюсь в ложбинку, словно скроенную в точности по размерам моего миниатюрного тела. При этом до крови разбиваю локоть. Дебил неуклюжий! Ладно. Очухались. Теперь стрелять буду я, а Шалом начнет к нему двигаться. Так мы его и достанем. Вопрос только – сколько времени у нас в распоряжении.
За 18 дней до. 30 сивана. (10 июня). 10:00
Распоряжение о категорическом запрете студентам ешивы, сиречь детишкам, после двадцати одного часа выходить из общежития было очень кстати. Так сразу и представляешь, как ученики, вдохновлённые судьбою Цвики и Ноама, увидев, что большая и маленькая стрелка на часах образуют прямой угол, толпами бросятся кто на баскетбольную площадку, кто просто подальше от людей, поближе к арабским пулям, а мудрый директор грозит пальчиком – «низ-зя». Вы бы, рав Элиэзер, с этим указом пораньше выступили.
Затем появились Ави, Хаим и Ко и вывалили на меня три пуда информации. Во-первых, Итамар уже выписывается из больницы, а вот Шмулику придётся ещё полежать – пуля задела жизненно важную артерию. Но опасности для жизни уже нет, и на сегодня заказывается автобус, школа в организованном порядке едет в больницу «Бейлинсон» навещать друга.
И ещё новость. Одна на полтора пуда потянет. В четверг мы гадали, закроется ли после этого инцидента “Шомрон” сразу за отсутствием учеников или до лета дотянем. Так вот, на вопрос, какой процент учеников вернулся после шабата, ответ был – «Все». Знаете, я, конечно, патриот. И я, конечно, поселенец. И я, конечно, понимаю, в Чьих руках наша судьба, и Кто её решает. И я понимаю, что если хочешь подольше жить, помочь тебе может не поиск где лучше и где глубже, а нечто иное. Всё это так, и, тем не менее, живи я, скажем, в Тель-Авиве, вопрос, пустил ли бы я Михаила Романовича ешиву, где террористы только что учинили бойню, остаётся, мягко выражаясь, ну очень открытым. Кстати, говорят, некоторые дети всё-таки испугались ехать, а родители их уговорили.
