Мемориал - Роман Вадимович Славацкий
— Что ты кричишь, как шальная? Ты что, не видела боя? — спросил Александр, усмехаясь.
— Видела! Но лучше бы мне ослепнуть!
— По-моему ты уже ослепла. Потому что если бы у тебя были глаза, то заметила бы ты, что это был не худший бой в моей жизни. Мне стыдиться его не приходится. Менелай был на волосок от гибели. В первый раз лишь золотой запон на груди спас его, а так — он должен был умереть с первого удара. А когда меч у него разлетелся на куски — он же был в моих руках, и лишь благодаря Случаю спасся. Возьми я на треть ладони левее — и он был бы мёртв сейчас.
Ну а что он не слишком красиво тащил меня по всему полю — что ж поделать! — в бою всякое случается.
Ты что думаешь, ремень под шлемом у меня сам лопнул? Мне его развязали.
— Кто?
— Она, — отвечал Парис почти с ужасом, и отрешённая странная улыбка застыла в его очах и на губах.
— Афродита? — содрогаясь, спросила Елена.
— Да.
Елена молчала.
— Это она перенесла меня сюда через наши ряды, я не мог идти быстро, я же ранен. Смотри: рана глубокая, а кровь остановилась почти мгновенно. И я не чувствую боли. А вот что я чувствую, так это почти нестерпимое желание любви. Если бы ты знала, как я хочу тебя! Как в первую нашу ночь, там, на Кранае.
Не упрекай меня! Если бы мы сражались с Атридом один на один! Но здесь вместе с нами бились Богини. И если за Менелая была Сова, то за меня дралась Голубка — и как знать, кто победил! Если смотреть по внешнему — вроде бы Афина и Менелай.
Ну и что? Подумаешь — заплачу выкуп! А завтра мы сойдёмся ещё раз. Но это завтра, завтра. А сегодня я не могу, сегодня я пьян любовью. Ну, иди же ко мне, неужели ты не видишь, что я теряю рассудок от жажды?
И он стал расстёгивать фибулы на её одеждах, и целовал её лицо, шею, грудь.
«О горе! — думала Елена. — Ну почему я не могу противиться ему? Это же почти пытка! Ах, если бы я могла любить его свободно, не испытывая этого стыда, этого позора! Мне кажется, что такой день уже был, и не один раз… Сколько же это может повторяться? Милый, милый… Ну ничего, завтра всё решится… Завтра, завтра… О, скорее бы завтра!»
Завтра не будет, Елена. Завтра замкнётся круг, и всё начнётся сначала. В эту самую минуту, когда вы с Александром обнимаете друг друга, когда ты покрываешь поцелуями его свежую рану, один из лучших стрелков троянского войска уже послал предательскую стрелу в данайский стан.
Клятвы нарушены чудовищным кощунством. И там, за стенами, уже идёт бой. Но вы не знаете этого. Вы скованы Эросом, вы ласкаете друг друга, и тела ваши горят, и Любовь веет меж вами огненным ветром, оставляя на губах горький привкус…
Книга восьмая. СМАРАГД
Нет, не сон это был… Самого-то себя зачем обманывать? Но тогда что это было? А я думаю — вот что. Фома мне рассказывал, (а уж ему-то в этих вопросах можно верить), что после смерти душа обретает возможность мгновенного перемещения. Не надо никаких документов оформлять, унижаться в ОВИРах, толкаться в очередях, чего-то кому-то доказывать. Захотел, к примеру, увидеть Святую Землю, или римские древности, и раз! — ты уже в Ершалаиме или у Колизея.
— Вот чего я в толк не могу взять, — говорил мне Фома, — отчего после смерти всех так тянет к своему телу? Суетятся около трупа, людей пытаются беспокоить, руки заламывают. Чего стенать-то? Во-первых — всё равно тебя никто не услышит, да хоть бы и услышали — делу уже не поможешь. Во-вторых — что за удовольствие пялиться на свой прах? Или мотаться по тем местам, где ты страдал? По-моему, это просто дурь, вот и всё. Нет, Август, я, если помру, и если будет на то воля Божия, лучше погляжу напоследок на те реликвии, в которых заключена душа Европы. А уж потом — будь что будет!
И если Фома прав, то я, наверное, помер этой ночью, или со мной приключилось что-то вроде клинической смерти. Во всяком случае, я начал перемещаться во времени. Причём, перво-наперво, увидел я свой прах. Картина, граждане, довольно неприятная… Сведённый судорогой труп запущенного молодого человека: волосы дыбом, руки и ноги некрасиво раскорячены из-под простыни, голова запрокинута, рот разинут, глаза закатились.
И, то ли из чувства брезгливости, то ли повинуясь какому-то внутреннему порыву, я отступил, но не в пространство, а во время. И жутко было, потому что находишься всё в той же треклятой Коломне, но при этом паришь по временно́й вертикали бесплотным духом.
Увидел я тёмную церковь из огромных брёвен, всю в каких-то пристройках, внутри совершенно похожую на пещеру или подземелье, оттого, может быть, что день близился к вечеру. Лишь отдельные огоньки лампад виднелись во мраке, смутно рисовались притворы и галереи, и в одной из комнатушек отворена была дверь.
Горело несколько свечей. Похоже, это была ризница: по стенам глухо отсвечивало цветное шитьё. Двое стояли посреди комнаты, у открытого ковчега — священник и князь. По-моему — тот самый князь, который основывал Город, который видел разрытую могилу и ладью с нетленным телом старца-крестителя. Выходит — Яр-Коломан действительно существовал? Получается так. Вот же он перед моими глазами; золотой отсвет, льющийся из ковчега, играет на лицах князя и священника, прячется в тёмно-серых складках подрясника, поблескивает в шитье багряного плаща!
Что это там в ковчеге? Какая-то золотая змея, свёрнутая клубком. И по бокам этой змеи мерцали драгоценные камни. И тут в голове у меня взревело страшным бронзовым хором: ИЛИОНСКОЕ ЗОЛОТО! Да, это был Пояс власти. Какая-то сила исходила из него, мощь, которую, наверное, не почувствуешь телесно. Да ведь я же и не был в теле. И вдруг душа моя ощутила, что её втягивает в этот Пояс, словно в тугой водоворот. Всё пространство стало зыбким, оно изменялось и струилось, лишь только Пояс оставался на прежнем месте. Он мерцал, словно груда углей в чугунке, а вокруг этого тлеющего мерцания кружился и дыбился водоворот.
Мгновенно обветшал храм, который пожрал огонь: вокруг выросли стены из пламени, рассыпались,
