Александр Дюма - Виконт де Бражелон или десять лет спустя. Том 2
– Я не рождена для счастья, государь, – грустно отвечала принцесса, с детства я привыкла к тому, что самые дороге мои мечты не сбываются.
– Вы говорите правду? И теперь отъезд помешал бы осуществиться дорогой вам мечте?
– Если я отвечу «да», вас это утешит, государь?
– Жестокая!
– Тише, государь, к нам идут.
Король осмотрелся кругом.
– Нет, никого, – сказал он. Потом, снова обращаясь к принцессе, продолжал:
– Послушайте, Генриетта, ведь против ревности мужа есть и другие средства, кроме вашего отъезда, который убил бы меня…
Генриетта с сомнением пожала плечами.
– Да, да, убил бы, – продолжал Людовик. – Неужели, повторяю, ваше воображение… или, лучше сказать, ваше сердце не способно внушить вам что-нибудь иное?
– Боже мой, что, по-вашему, оно должно внушить мне?
– Скажите, как доказать человеку, что его ревность не имеет основания?
– Прежде всего, государь, ему не дают никаких поводов к ревности, то есть любят только его.
– Я ожидал иного.
– Чего же вы ожидали?
– Ревнивца можно успокоить, скрывая свое чувство к тому, кто возбуждает его ревность.
– Скрывать трудно, государь.
– Счастье всегда добывается с трудом. Что касается меня, то, клянусь вам, я могу, если нужно, сбить с толку всех ревнивцев, сделав вид, что отношусь к вам так же, как к любой другой женщине.
– Плохое, слабое средство, – проговорила молодая женщина, покачивая прелестною головкою.
– Вам никак не угодишь, дорогая Генриетта, – сказал Людовик с неудовольствием. – Вы отвергаете все, что я предлагаю. Но, по крайней мере, предложите что-нибудь сами… Я очень доверяю изобретательности женщин.
– Хорошо, я придумала. Вы слушаете, государь?
– Что за вопрос? Вы решаете мою судьбу и спрашиваете, слушаю ли я!
– Я сужу по себе. Если бы я подозревала, что мой муж ухаживает за другой женщиной, то меня могла бы успокоить только одна вещь?
– Какая?
– Мне нужно было бы прежде всего убедиться, что он не интересуется этой женщиной.
– Да ведь это самое я говорил вам сейчас.
– Да, но только я бы не успокоилась, пока не увидела бы, что он ухаживает за другою.
– Ах, я понимаю вас, Генриетта, – с улыбкой подхватил Людовик. – Это средство, конечно, остроумно, но жестоко.
– Почему?
– Вы излечиваете ревнивца от подозрений, по наносите ему рану в сердце. Страх его пройдет, но остается боль, а это, по-моему, еще хуже.
– Согласна. Но зато он не заметит, даже подозревать не будет, кто его настоящий враг, и не помешает истинной любви. Он направит свое внимание в ту сторону, где оно никому и ничему не повредит. Словом, государь, моя система, против которой вы, к моему удивлению, возражаете, вредна для ревнивца, но полезна для влюбленных. А кто же, государь, кроме вас, когда-нибудь жалел ревнивца? Это особая болезнь, гнездящаяся в воображении, и, как все воображаемые болезни, она неизлечима. Дорогой государь, я вспоминаю по этому поводу афоризм моего ученого доктора Доли, очень остроумного человека. «Если у вас две болезни, – говорил он, – выберите одну, которая вам больше нравится, я вам оставлю ее. Она поможет мне справиться с другой».
– Хорошо сказано, дорогая – Генриетта, – с улыбкою отвечал король. Я завтра же назначу ему пенсию за его афоризм. Вот и вы, Генриетта, изберите меньшее из зол. Вы не отвечаете, улыбаетесь. Я догадываюсь: меньшее из зол – пребывание во Франции? Ну и отлично. Это зло я вам оставлю, а сам примусь лечить большее зло и сегодня же подыщу предмет для отвлечения внимания ревнивцев обоего пола, которые преследуют вас.
– Тес… На этот раз к нам и вправду подходят, – сказала принцесса и наклонилась, чтобы сорвать барвинок в густой траве.
И в самом деле, с вершины горки по направлению к ним мчалась целая толпа дам и кавалеров. Причиною этого набега был великолепный виноградный сфинкс, похожий сверху на сову и с нижними крылышками, напоминающими лепестки розы.
Эта редкая добыча попалась в сачок мадемуазель де Тонне-Шарант, которая с гордостью показывала ее своим менее счастливым соперницам. Царица охоты уселась в двадцати шагах от скамьи, на которой помещались Людовик и Генриетта, прислонилась к роскошному дубу, обвитому плющом, и приколола бабочку к своей длинной трости. Мадемуазель де Тонне-Шарант была очень хороша собою. Поэтому кавалеры покинули прочих дам и столпились около нее в кружок, под предлогом поздравить ее с удачею.
Король и принцесса, улыбаясь, смотрели на эту сцену, как взрослые смотрят на игры детей.
– Что вы скажете о мадемуазель де Тонне-Шарант, Генриетта? – спросил король.
– Скажу, что волосы у нее слишком светлые, – отвечала принцесса, сразу указывая на единственный недостаток, который можно было поставить в упрек почти совершенной красоте будущей г-жи де Монтеспан.
– Да, слишком белокура, это верно, но все же, по-моему, красавица.
– О да, и кавалеры так и кружатся около нее. Если бы мы охотились вместо бабочек за ухаживателями, смотрите-ка, сколько бы мы наловили их возле нее.
– А как вы думаете, Генриетта, что сказали бы, если бы король вмешался в толпу этих ухаживателей и бросил свой взор на красавицу? Принц продолжал бы ревновать?
– О, государь, мадемуазель де Тонне-Шарант средство очень сильное, вздохнула принцесса. – Ревнивец, конечно, вылечился бы, но, пожалуй, явилась бы ревнивица!
– Генриетта, Генриетта! – воскликнул Людовик. – Вы наполняете мое сердце радостью. Да, да, вы правы, мадемуазель де Тонне-Шарант слишком прекрасна, чтоб служить ширмой.
– Ширмой короля, – с улыбкой отвечала Генриетта. – Эта ширма должна быть красива.
– Так вы мне советуете ее? – спросил Людовик.
– Что мне сказать вам, государь? Дать такой совет – значит, дать оружие против себя. Было бы безумством или самомнением рекомендовать вам для отвода глаз женщину, гораздо более красивую, чем та, которую вы будто бы любите.
Король искал руку принцессы, ее взгляд и прошептал ей на ухо несколько нежных слов, так тихо, что автор, который должен все знать, не расслышал их.
Потом он громко прибавил:
– Ну хорошо, выберите сами ту, которая должна будет излечить наших ревнивцев. Я буду за ней ухаживать, посвящу ей все время, какое у меня останется от дел, ей буду отдавать цветы, сорванные для вас, ей буду нашептывать о нежных чувствах, которые вызовете во мне вы. Только выбирайте повнимательнее, иначе, предлагая ей розу, сорванную моею рукою, я буду невольно смотреть в вашу сторону, мои руки, мои губы будут тянуться к вам, хотя бы мою тайну угадала вся вселенная.
Когда эти слова, согретые любовной страстью, слетали с уст короля, принцесса краснела, трепетала, счастливая, гордая, упоенная. Она ничего не могла найти в ответ: ее гордость, ее жажда поклонения были удовлетворены.
– Я выберу, – сказала она, поднимая на него свои прекрасные глаза, только не так, как вы просите, потому что весь этот фимиам, который вы собираетесь сжигать на алтаре другой богини, – ах, государь, я ревную к ней, – я хочу, чтобы он весь вернулся ко мне, чтобы не пропала ни одна его частица. Я выберу, государь, с вашего королевского соизволения такую, которая будет наименее способна увлечь вас и оставит мой образ нетронутым в вашей душе.
– По счастью, – заметил король, – у вас сердце но злое, иначе я трепетал бы от вашей угрозы. Кроме того, среди окружающих нас женщин трудно отыскать неприятное лицо.
Пока король говорил, принцесса встала со скамьи, окинула взглядом лужайку и подозвала к себе короля.
– Подойдите ко мне, государь, – сказала она, – видите вы там, у кустов жасмина, хорошенькую девушку, отставшую от других? Она идет одна, опустив голову, и смотрит себе под ноги, точно потеряла что-нибудь.
– Мадемуазель де Лавальер? – спросил король.
– Да.
– О!
– Разве она не нравится вам, государь?
– Да вы посмотрите на нее, бедняжку. Она такая худенькая, почти бесплотная.
– А разве я толстая?
– Но она какая-то унылая.
– Полная противоположность мне; меня упрекают, что я чересчур весела.
– Вдобавок хромоножка. Смотрите, она нарочно всех пропустила вперед, чтобы не заметили ее недостатка.
– Ну так что же? Зато она не убежит от Аполлона, как быстроногая Дафна.
– Генриетта, Генриетта! – с досадой воскликнул король. – Вы нарочно выбрали самую уродливую из ваших фрейлин.
– Да, но все же это моя фрейлина – заметьте это.
– Так что же?
– Чтобы видеть ваше новое божество, вам придется волей-неволей приходить ко мне; скромность не позволит вам искать свиданий наедине, и вы будете видеться с нею только в моем домашнем кружке и говорить не только с нею, а и со мною. Словом, все ревнивцы увидят, что вы приходите ко мне не ради меня, а ради мадемуазель де Лавальер.
– Хромоножки.
– Она только чуть-чуть прихрамывает.
– Она никогда рта не раскрывает.
– Но зато когда раскроет, то показывает прелестнейшие зубки.