Всеволод Воеводин - Слепой гость
Мулла молился. Казалось, что он не слышал ни диких воплей калек, ни просьб моей матери. Размеренно и спокойно он повторял стихи Корана и кланялся и целовал землю.
И снова в толпе началось движение. Расталкивая стоящих впереди, из задних рядов пробивались хлопкоробы и виноградари, колхозники и горожане. Они больше не смеялись и не шутили. Они шли с серьезными и нахмуренными лицами, шли, чтобы понять, что происходит здесь, шли молчаливые и враждебные, готовые уличать и требовать правды. Они обходили молящихся, они заслоняли их, и вот уже палатка была окружена не безумными стариками и старухами, а спокойными настороженными людьми, подозрительно смотревшими на муллу.
С тех пор как Мамед вышел вперед из толпы и стал поносить Мехди, прошло уже очень много времени. Однако мне казалось, что это было часа два назад, не больше. С удивлением я заметил, что солнце уже шло к закату и тень от горы падала на котловину. Я почувствовал, что у меня отекли ноги, потому что, сдавленный со всех сторон толпой, все это время я стоял не пошевельнувшись. Рядом со мной вздыхал Бостан. Я смотрел на него. Он осматривался вокруг и нетерпеливо переступал с ноги на ногу. И многие вокруг нас топтались, откашливались, переводили дыхание. Тогда я не смог бы этого выразить, но сейчас мне в голову приходит сравнение: так бывает в театре, когда наступает короткий антракт. Зрители, те, что, замерев и волнуясь, смотрели прошлую сцену, вздыхают и усаживаются поудобнее. Одну минуту на сцене и в зале движение и шорох. Но вот актеры заняли свои места, дан сигнал, и в тишине продолжается представление.
Почувствовал ли мулла перемену, происшедшую в толпе, я не знаю. Во всяком случае, он ничем этого не выказал. По-прежнему он молился, не обращая внимания на происходящее, и, казалось, весь был поглощен стихами Корана. Мать стояла перед ним на коленях — мулла не видел ее, отчим мычал, мотал головой — мулла не слышал его; но постепенно в толпе нарастал гул, он становился все громче и громче, и вот уже можно было расслышать отдельные фразы.
— Кто он? — говорили в толпе. — Вправду ли он глухонемой? — Да, да, его знают! — Ты знаешь? — Знаю. Я был года два назад в его городе и видел его. Надо опросить в горсовете, амбулатории, — наверное, его смотрели врачи.
Но вдруг поднял руку Фейсалов, и толпа стихла.
— Есть ли здесь кто-нибудь, знающий глухонемого сапожника Сулеймана? — громко произнес он.
Несколько человек выступило вперед:
— Мы знаем.
— Я его тоже знаю, — продолжал Фейсалов. — Правда, я знал и Мамеда, слепого. Но вот Сулейман. Он из нашего города. Мы знаем его давно, знаем его жену, его жизнь. Он честный, хороший человек, глухонемой от рождения. Здесь нет обмана.
Многие из толпы, знакомые с отчимом, кивали головами и повторяли: «Тут нет обмана».
— Пусть мулла попробует исцелить сапожника Сулеймана, — закончил Фейсалов, — пусть Сулейман заговорит!
И многие в толпе кивали головами и повторяли: «Да, да, пусть Сулейман заговорит».
Мулла продолжал читать стихи из Корана. И когда он кончил читать, он встал с колен, неторопливый и торжественный, и, как будто не слышал ни слов Фейсалова, ни разговоров толпы, указал глазами на отчима: подведите его ко мне.
Человек в белом подошел к отчиму и за руку подвел его к мулле. Мать плакала от волнения и счастья, а стоявшие вокруг смотрели так, как бывало, мы с Бостаном смотрели на заезжего фокусника с непременным желанием поймать его в тот момент, когда он выбрасывает из рукава монету.
Отчиму накрыли голову платком. Все было так же, как с Мамедом. Мулла долго читал по-арабски Коран, а потом плюнул в разные стороны и сказал:
— Прославляй бога, возвещая его величие!
Снова толпа замерла в ожидании, и вдруг из-под платка раздались слова, произнесенные звонким, не знакомым мне голосом:
— Нет бога, кроме бога, и Магомет его посланник!
Я сначала даже не понял, что это сказал отчим! Прожив с ним вместе больше четырех лет, я ведь никогда не слышал его голоса. Те бессвязные звуки, которые он иногда издавал, ничем не напоминали голоса, произнесшего теперь «шахад».
Но вот он сдернул с себя платок. Он стоял перед толпой растерянный и счастливый.
— Люди! — выкрикнул он. — Люди! — и, упав на колени, поцеловал ковер, на котором сидел мулла.
И снова стон прошел по толпе. Снова грохнулись наземь старики и рвали на себе одежды, а хлопкоробы и виноградари, колхозники и горожане стояли с растерянными лицами и молчали. И хмурый стоял Фейсалов.
Мать лежала, распростершись на земле. Она, как услышала впервые голос мужа, так и замерла неподвижно. Калеки волновались, тянулись к мулле и умоляли исцелить их. Мулла поднял руки и громко сказал так, что все слышали:
— Когда нам пришла помощь божия и победа и когда ты видишь, что люди толпами входят в недра веры божией, то воспевай хвалы господу твоему и умоляй его о прощении.
Потом он повернулся, вошел в палатку и задернул за собой занавеску. Тогда я заметил, что солнце уже зашло и наступили сумерки.
Отчим подошел к матери и поднял ее с земли. Она рыдала от счастья, и он утешал ее и говорил ей, что все хорошо и что больше не о чем плакать, а она всхлипывала и улыбалась и слушала его. Мне кажется, ей был приятен не смысл его слов, а самые слова, то, что он их произносит. Я с удивлением слушал незнакомый голос отчима. Я все никак не мог привыкнуть к мысли, что это он говорит, мне все казалось, что за него говорит кто-то другой.
Потом его окружил народ, и все кричали отчиму поздравления и спрашивали о самочувствии, о том, как это произошло, и он всем отвечал ясным, отчетливым голосом.
Вскоре я потерял их из виду, меня оттеснили, и я стал бродить по кладбищу и толкаться между людьми.
Всюду, конечно, говорили только о чудесных исцелениях. Жители нашего города были в большом почете. Каждого из них окружала толпа, и они рассказывали все подробности об отчиме и о Мамеде. Подробности устраняли всякое подозрение, потому что исцеленных все знали давно и с самой хорошей стороны. Почти все из тех, кто хоть раз заезжал к нам в город, помнили добродушного сапожника в дупле старого карагача.
Часто мне попадались люди, распростершиеся на земле. Одни молились, другие (и таких было гораздо больше), разбившись на кучки, спорили и гадали о том, как все-таки могло случиться, что слепой прозрел, а немой заговорил. Предполагали разное. Кто-то, например, утверждал, что один врач из Москвы открыл средство излечивать все болезни, а мулла украл у него секрет. Все остальные предположения были так же нелепы, как это. Кое-где споры переходили в перебранку. Верующие доказывали, что это знамение свыше и что наступило время всем каяться, а собравшиеся вокруг смеялись над ними, но не могли в ответ придумать ни одного убедительного объяснения.
