Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение
Боб Баррайс продолжал вздрагивать, как будто через него пропускали заряды электрического тока. На его блаженном лице отражались все переживания, перед ним открылся рай…
Страна сверкающих кристаллов… Деревья из стекла, вместо травы – качающиеся орхидеи… А сам он был волком… волком размером с теленка… великолепным золоченым волком, в котором бушевала исполинская мощь природы. Он охотился за зайцами. Зайцы состояли сплошь из розовых бутонов и были с девичьими головами и грудями. Они бросались от него врассыпную по хрустальной земле, солнце просвечивало их, и он видел их пульсирующие сердца – громадные рубины… Он мчался за ними, испуская крики вожделения, жадности, радости… Он кидался на них со страстными воплями, но, стоило ему схватить их, зайцы с девичьими головами и грудями таяли и от них оставались лишь лужицы воды… И повсюду были лужи воды, благоухающие розами… Он барахтался в этой влаге, катался по этой слякоти растворившихся девушек-зайцев… и вдруг начал сморщиваться, становился все меньше и меньше, и волк был уже размером со шмеля, жалкий до омерзения… Он греб руками в этих лужах и глотал воду, отдающую мочой… О, это небо и свет, капающий по капле, как мед… Этот хрустальный мир с прозрачными горами… Но вот появляется птица, гигантская птица, закрывающая солнце своими крыльями из черных цветов, которые скрипят при полете, как раздираемая на части автомобильная сталь. Птица бросается сверху на волка, который теперь не больше шмеля, а у птицы лицо… красное лицо… Это Гельмут… Гельмут Хансен… птица Хансен…
Боб Баррайс свалился со скамьи и с криками катался по ковру. Он стучал руками и ногами, задел Марион Цимбал, которая, застыв, как каменная, лежала на полу. Он перекатился через нее и крепко вцепился в нее. Лицо его стало каким-то бесформенным, временами галлюцинации и бредовые иллюзии взрывали его.
Птица рванулась на маленького шмеля-волка, гигантский клюв раскрылся, но волк защищался… он повернулся на спину и выстрелил в птицу струей мочи. Тогда птица Хансен исчезла, рассыпалась, как деревянная птица на празднике стрелков, и пролилась с неба фиолетовыми каплями, испарившись на хрустальной земле… Неожиданно волк снова обрел человеческий облик и стал Бобом Баррайсом, красивым, как никогда, обнаженным богом с мускулами из драгоценных камней… Он шел по лесу из качающихся, волнующихся, танцующих девичьих ног, а мох, по которому он ступал, был женским лоном с пушистой золотой травой, дышавшей летним зноем… Неописуемое ощущение счастья разрывало ему грудь… Он вынул свое сердце, сжал его, и кровь закапала на мшистое лоно…
Окаменевшая Марион Цимбал с едва прощупываемым пульсом неподвижно лежала на полу – обвеваемая ураганными ветрами статуя. Лишь рот ее вздрагивал от немых криков, а в широко раскрытых глазах застыло неизъяснимое удивление.
Дерево со стеклянными плодами, оранжевое, как закат солнца… и стеклянные люди, внутри которых видно, как течет кровь и работают органы, подобно машинам на фабрике, эти люди собирают стеклянные фрукты и поглощают их… Месиво течет по пищеводу… в желудок, прорывает стенку желудка, попадает в таз, затем в трубы матки… и вот месиво превращается в ребенка… растет, растет… дети с огромными головами, люди-головастики… На лугу из золотых листьев они рожают детей, которые, едва коснувшись земли, вновь превращаются в деревья с оранжевыми стволами и стеклянными плодами, потом приходят новые стеклянные люди и поедают их, а месиво продвигается по пищеводу в желудок, а оттуда… Круговорот, круговорот… Марион Цимбал, никем не обнаруженный, упавший с дерева плод, катится по лугу из листьев, фиолетовый ветер вздымает ее ввысь, она парит в воздухе и становится звездой, тихо и недосягаемо висящей над стеклянными людьми. Она ловит солнечные лучи и превращает их в цветы, которые со звезды проливаются дождем на землю…
Чокки и Боб Баррайс первыми очнулись спустя несколько часов от дурмана ЛСД. Снаружи уже занималось утро, первые трамваи грохотали по городу. Дурнота подступала к горлу, привкус какого-то меха во рту заставлял высовывать язык. Они посмотрели друг на друга и, шатаясь, пошли к столу, на котором стояло несколько бутылок.
– Виски? – спросил Чокки.
– Все равно. Лишь бы промочить горло…
Выпив прямо из бутылки, они сели около Фордемберга, еще не вернувшегося из своего путешествия. Он наделал в штаны и издавал чудовищную вонь. Рядом с ним на корточках сидел Вендебург и бился в убийственном ритме головой об обивку скамьи. Должно быть, он это делал уже не один час: лоб его сильно распух.
– Что ты делаешь в Эссене? – спросил Чокки и прислонился к стене. Боб Баррайс пытался ответить, но лишь с четвертой попытки услышал собственный голос.
– Меня сослали. Я должен работать.
– И ты это так просто проглотил?
– Э, нет. Я только подыскиваю подходящую бомбу.
– Нет денег?
– Шестьсот сорок пять марок в месяц, в Банкирском доме Кайтель и K°.
– Тьфу, черт! Я одолжу тебе для начала пять тысяч…
– Дядя Теодор ни за что не отдаст их…
– Ты их заработаешь.
– У Кайтеля и K°?
– Жизнь – самая пошлая и отвратительная штука, какую можно только придумать! – Чокки протянул Бобу бутылку, они снова сделали по паре глотков и почувствовали себя лучше. Мир прояснялся, но становилось грустно. После царства сияющих красок, из которого они вернулись, действительность была омерзительно однотонна. – Бабы, машины, вечеринки, отели, друзья, пьянки – всегда те же самые, только «путешествие» и вносит разнообразие. А когда возвращаешься… Ты же видишь, Боб, одно дерьмо. Весь мир – большая куча дерьма! Надо что-то предпринять… что-нибудь сногсшибательное, совсем новое, чтобы взорвать эту скуку, этот затхлый мир… Да, именно так. Открывать неведомое в этом мире, неведомое, от которого у граждан от ужаса волосы дыбом встанут… Нужно что-нибудь придумать, Боб! Или мы должны умереть от этой монотонности?
– Хочешь взорвать здание бундестага в Бонне? – Боб Баррайс налил немного виски на ладонь и протер себе затылок и лоб. Голова раскалывалась. Рядом зашевелился Халлеман и начал блевать на ковер. Потом он положил туда голову, как на пуховую подушку. – Подсыпать ЛСД в питьевое водоснабжение Эссена? Открыть модный магазин и выставить в витрине вместо манекенов трупы?
Чокки ошарашенно посмотрел на Боба Баррайса и стукнул его в грудь.
– Это идея, – произнес он медленно. – Трупы…
– Ты с ума сошел, Чокки!
– Во всех университетах в анатомичках дефицит трупов. Те немногие, которые хранятся в формалине, уже так искромсаны, что не годятся для занятий. Ученые пытаются спастись пластиковыми моделями. Каждая анатомичка будет скакать от радости, если ей предложить свежий труп! Здесь кроется возможность сделать что-то грандиозное! На благо науки.
