Купчая - Юлия Григорьевна Рубинштейн
Швейные машинки опять стрекочут. Ещё один раздетый одевается. Ещё. Заплаты на рубашках, водолазках, брюках, целые детали из другого материала – будто бы эти люди собрались на дискотеку, думает Владимир. Пир во время чумы. Учительница литературы объясняла, вспоминает он вдруг, что пир во время чумы – это значит, люди не мирятся со смертью, не ждут её склонив голову, а продолжают жить, то есть сопротивляться. Вот и Саша побрился, больше не похож на мусульманина-фундаменталиста из новостей. А на него, Владимира? Похож. Щёки округлого очертания, которые сравнительно удобно брить. Нос с небольшой горбинкой. Жёсткие чёрные волосы, чуть отрастут – начинают виться непокорными крутыми кольцами. Тёмно-карие глаза, теперь живые, не навыкате, а просто выпуклые, обыкновенно выпуклые – да, похожие на его, Владимира, глаза. Если не знать заранее, Владимир никогда не подумал бы, что у него нерусское имя. Так, что-то южное в лице – так ведь и у него, Владимира, батя с югов. Правду сказал тот, в полиции – какая страна была. Была. Но люди-то ещё есть! Медсестра Кристина. Эти две неутомимых, которые одевают и одевают раздетых. Сабитовы, шофёр Роман Гарифович и механик Соломон Давидович, общими усилиями которых выхвачено из полицейских лап столько народу. Вот сейчас найдут монтёра Ландсберга, бывшего заводского…
– А с какого завода товарищ… Арик Ландсберг? – спрашивает он тихо.
– С вагоностроительного. А, вы-то сами с радиозавода, вы сами… Да, не коллеги… Хотя почему не коллеги? Вы же электронщик, вы? И он электрик, только силовой, электрик! Электрички, успел ещё их поделать, успел!
Женщины ставят кофейник. Вкруговую идут чашечки. Люди сидят вдоль стен прямо на полу или на корточках, как Саша. Раисе Виленовне находят место за шитьём, она сразу берётся штопать вручную чью-то рубашку, пуговицы у которой вырваны с мясом. Стук в дверь и голос Ивара:
– Мама, это я!
А за торчащими во все стороны, как лепестки георгина, прядями Ивара на пороге возникают полтора Соломона Давидовича. Тот же ястребино нацеленный нос, те же худощавые волосатые руки неописуемой длины, та же летящая походка – но двухметровый рост, приличествующая тому ширина мосластых плеч, длинное лицо с такой ослепительнозубой улыбкой, которая моментально освещает светом залитого солнцем июльского цветущего луга набитую народом запчеловскую комнатушку. На середине её полтора Соломона Давидовича оказываются в один шаг. И то, что говорится вслед за этим – жизнерадостным до глупости мальчишковатым басом – только подтверждает догадку Владимира:
– Привет, папа!
Соломон Давидович и Ландсберг-младший обнимаются.
– Озолс? А, это с судоремонтного. Я ему лифт делал в какой-то будке, лифт под землю идёт, как шахтная клеть, от меня ещё полиция очень хотела услышать, есть ли там горизонтальный штрек. А что с такого дубины, как я, взять? Этот Озолс тоже купился – он меня на полном серьёзе идиотом считает, вызнавать через меня пытался – а что же хочет полиция? Там ещё утопленника с войны нашли. Пленного. Фашисты утопили, видимо. По тому, как этот Озолс мёл хвостом, можно было подумать, что он сам его и утопил. А что? Легионер, эсэсман, что ли?
– Стоп, стоп, стоп! – опять говорит Соломон Давидович, но руками уже не машет. На отполированной лысине дрожит суперфинишированный индустриальный блик – словно под ним гудит напряжение мысли. Он подходит к столу, где лежат украшения.
– Руками уже все трогали, все, надо полагать? – и осматривает золотые цацки с тыльной стороны.
– А-га! Понял, Арик?
Все, кто рядом, видят тёмное пятнышко, скорее, щербинку на одной из запонок.
– Ненастоящий? – раздаётся голос откуда-то с полу. Это Саша-Самвел.
– О, вы разбираетесь в ювелирном деле, разбираетесь?
Самвел берёт из рук Соломона Давидовича золотые вещицы.
– Это вот проверяли – настоящий ли. – Скребёт щербинку толстым ногтем, подносит запонку к лицу, внюхивается, раздувая ноздри. Брови, и без того сросшиеся, сдвигаются ещё теснее, кожа на лбу идёт гармошкой, складки встают восклицательными знаками. – Только что, ну, вчера или несколько дней назад. Запах не выветрился ещё. Настоящий янтарь.
– А золото?
– Не советское. Царского времени. Вот клеймо, я такое видал.
– Вы поняли, Кристина? Тут не выселением пахнет, не выселением! Вы, как я понял, решили, что этот тип, этот тип, – ну, украшения-то принёс, – банальный грабитель? А это не грабитель! Это гораздо интереснее, гораздо. Простите, я должен был бы спросить у хозяев… кажется у вас, Кристина… насколько я знаю, здесь однозначное отношение к итогам войны, к решениям Нюрнберга, однозначное?
Комната отозвалась возмущённым гулом.
– Ясно. То есть могу сказать без всякого стеснения, без стеснения: тип, про которого шла речь – очень вероятно, фашистский прихвостень. Но прежде чем бороться с фашизмом: сын, пропуск заводской, пропуск ещё у тебя?
– Само собой. Макулатуру сейчас не собирают.
Под облегчённые смешки собравшихся Ландсберг-младший лезет в карман рабочей куртки и достаёт картонные корочки. Владимир вздыхает. А Соломон Давидович спрашивает:
– Даже с собой таскаешь?
– А как же? У меня там прорва всего хранится, без той моей кандейки я бы от половины заказов вынужден был бы отказаться… Да, так товарищи! Они же господа унд панове! Кому совсем негде переждать эту хренотень – того могу приютить на заводе, там удобств нету, но полиции тоже, а вода и канализация, напротив, есть! Еда путём самообеспечения. Ну, кто со мной?
Шум, люди встают, и тут, в последнюю секунду перед тем, как всё потонет в разнобойном гомоне, как все разойдутся – Саша выпаливает:
– Озолс – это тот, который… имеет отношение к гражданству?
На минуту стало тихо. А потом резкая фраза, почти выкрик Соломона Давидовича:
– Стоп-стоп-стоп! Арик, разберись с тем, что начал, потом будет ещё одно дело!
Трамвай идёт к вокзалу. За квартал видна надпись «RIGAS VAGONAS RUPNICA». Сколь вездесущи электрички, знают все – даже младшие Сабитовы, самые юные из тех, кто едет на трамвае вместе с монтёром Ариком, бывали и в Москве, и в Ленинграде. Владимир тоже несчётно раз встречал и обгонял их и с Казанского – в сторону Черустей, и с Ленинградского – в сторону Крюкова, и от Малой Вишеры до Московского вокзала. Видывал и в Крыму, и много где ещё. Теперь Владимир знает человека, который их делал. Именно делал, потому что завод, и это известно так же неопровержимо, вот уже десять лет стоит. Кроме России, рижские электрички не нужны нигде.
А латыши там работали? – вдруг думает Владимир. На радиозаводе их было по пальцам сосчитать. То есть, выходит, правительство верно со своей кочки зрения рассудило – смятенно догадывается он,
