Ольга Репьева - Необыкновенные приключения юных кубанцев
Кроме Андрея, никто ещё не знал в подробностях того, чему невольным свидетелем пришлось стать Борису. Разговор начался со вчерашних событий: по просьбе товарищей он ещё раз рассказал, как всё было. Во время его рассказа на Ванька смотреть избегали… Он, казалось, окаменел. Стиснутые челюсти с подрагивающими желваками, застывший взгляд, сжатые до белизны кулачищи делали его неузнаваемым…
— Не я на них наскочил!.. — выдавил он зловеще. — Я бы выдрал им… с корнями… чтоб и помочиться было нечем!..
И это не было сказано просто так, в бессильной злобе. С пятого класса Ванько жил у тёти, материной сестры, в нескольких километрах от хутора — по причине удалённости школы-десятилетки, находившейся в центре станицы. От тётиного дома, хоть он и стоял на самом краю, до школы было гораздо ближе, и родители вынуждены были мириться с разлукой.
Матрена Никитична — тётя Мотря, как с детства привык называть её племянник — жила одиноко, бездетно и довольно зажиточно: имела неплохой дом, корову, вела хозяйство, прилично заработывала. В племяннике — души не чаяла.
На хлебном элеваторе, где она трудилась уже много лет, в числе прочих служб имелась кузница, и Ваньку нравилось проводить там всё свободное от уроков время, помогая кузнецу Серафимычу. Уже в тринадцать лет он, плечистый, широкогрудый и коренастый крепыш, к немалому удивлению взрослых — не всякому это удавалось — мог запросто «поцеловать» из-за плеча увесистый кузнечный молот. В четырнадцать никто не мог победить его «на локотках». А помогать Серафимычу отковывать оси, валы и другие крупные поделки, требующие от молотобойца недюженных сил и сноровки, было для него, без преувеличения сказать, истинным удовольствием.
Год тому назад отца призвала война, и Агафья Никитична, мать, забрала сына к себе напостоянно.
До его возвращения сверстникам, собравшимся ныне на кургане, жилось ох как несладко. Упоминавшиеся уже Лёха с дружками — Плешивым (прозванным так из-за незарастающего волосами пятна на голове) и Гундосым — давно уже притесняли «иногородних», не давая ребятам спокойного житья. Андрею и его приятелям нужно было находиться в постоянной готовности к козням и враждебным вылазкам: на ерике — не оставлять без присмотра одежду, иначе не только рукава рубах, но и штанины придется долго особождать от «сухарей с примочкой»; ходить балкой можно было только гурьбой, в одиночку рискуешь быть встречен и поколочен. Ерик кишел раками, но часто улов, а то и раколовки бывали самым наглым образом отнимаемы «кулацкими выродками», как промеж себя называли их ребята. В столь незавидном положении находились они до тех пор, пока ихнего полку не прибыло — вернулся домой Ванько.
Случилось так, что на следующее утро Агафья Никитична обнаружила; кто-то ночью побывал в их огороде на бахче и порядком насвинячил: переколошмачено половина арбузов, исчезли начинавшие желтеть дыньки. Ванько поделился новостью с Федей и Андреем, и оказалось, что несколькими днями раньше с их бахчами сделали то же самое. При этом хулиганы утеряли фуражку со сломанным лаковым козырьком — её не раз видели на Лёхе. В тот же день как ещё одно доказательство в вербах напротив огорода Гаповских обнаружили кучу свежих арбузных и дынных корок; устроили засаду.
Ждать долго не пришлось. Лёха с Гундосым орешником, растущим по меже, спустились зачем-то в балку и повстречались с поджидавшими носом к носу.
— Здорово, Леша! — поприветствовал Ванько первым. — Давненько не виделись.
Тот неохотно, но всё же подал руку, переложив цип (кусок железного прута, согнутого с одного конца наподобие трости), с которым не расставался, в левую. И тут же, скривившись, как если бы пальцы прищемили дверью, присел, пытаясь выдернуть ладонь из сильной лапы противника. Цип выронил, его подхватил Андрей. Гундосый попытался удрать, но его перехватили.
— Ты шо, сказывся?! — потряс побелевшими пальцами Гапон.
Сграбастав обоих за участки одежды, называемые в обиходе шкирками, и встряхнув так, что дружки клацнули зубами, Ванько подвёл их к арбузным недоедкам.
— Это вы тут пировали?
— Так це ж наши кавуны, дэ хочемо, там и имо, — сипло промямлил Гундосый. При этом глаза у обоих воровато забегали.
— А почему эта фуражка оказалась на моём баштане? Или, может, это не твоя? — посмотрел Лёхе в глаза.
— Моя… Може, ии найшлы собакы та и занэслы на ваши городы, — сделал тот неуклюжую попытку отвести подозрения. — Бо я цю хуражку давно уже выкынув гэть.
— И заодно потоптали кавуны? Не темни, занесли её туда двухногие собаки, похожие на вас, — возразил Ванько. — Вот так: пока не слопаете эти три недозрелые арбуза, отсюда не уйдёте. Присаживайтесь и чтоб отчитались корками!
Силком усадил арбузятников на землю. Стальной пруток в мизинец толщиной согнул в виде буквы «С», в образовавшееся полукольцо просунул их ноги — одного правую, другого левую повыше щиколоток и свёл цип в кольцо.
— Освободим через час. И без фокусов! — предупредили огородных разбойников и оставили одних.
Едва ребята ушли, как те попытались сдвоенными усилиями цип разогнуть, но это оказалось не под силу. Освободиться не удалось, и пришлось «слопать» и отчитаться корками.
Так был положен конец верховенству и произволу этой троицы, самой распоясанной на хуторе.
Приведён этот почти годичной давности эпизод вовсе не для того, чтобы лишний раз показать: вот-де какой силач один из героев нашего повествования; просто автор считает, что случись на месте Бориса Ванько, он сумел бы осуществить высказанную в отношении насильников угрозу. Словно очнувшись от забытья, он судорожно вздохнул.
— Даже не верится, что это было всего лишь позавчера, а не во сне… — Спохватившись, что размышляет вслух, Ванько пояснил: — В понедельник везли с нею от амбаров зерно. Специально убежали от теть Шуры, чтоб поговорить о своём. В ушах звенит еще ее голос… В тот день была она такая веселая и красивая! Хотелось посадить её поверх мешков и прокатить, как ребёнка. А вечером — сидим под хатой, комары надоедают, где-то неподалёку гремит, аж стекла прыгают, а ей ничего. Хоть и война, говорит, и грешно в этом сознаваться, но всё равно я сейчас самая счастливая на свете. Всё просила посидеть ещё немного, будто чувствовала, что в последний раз…
По гравийке ползла колонна вражеской техники. Андрей, как и другие, молча смотрел на эту армаду, но думал о другом. Душевная боль, сквозившая в словах товарища, сжимала и его сердце, была ему очень понятна. Вот почему Ванько вчера так и не решился взглянуть на замученную подругу и не остался сегодня до похорон — он верняк не сдержал бы слёз… А может, хотел оставить её в памяти такой, какую любил, какую видел в последний раз живою.
