Арне Фальк-Рённе - Слева по борту-рай

— Это виноват океан, которому я поверяю свои чувства, — говорит Куми.

— Но почему же я должен бояться океана?

— Почему? Почему? Я и сам его боюсь.

В полночь я направляюсь к берегу и вхожу в воду лагуны. Кораллы на дне острее кухонного ножа, и я не снимаю ботинок. В свете луны я добираюсь почти до самого рифа. Там, по другую его сторону, волны встают стеной, и, хотя сюда они не доходят, я ощущаю под ногами движение воды. Да, океан ночью не спит. Слабое фосфоресцирующее сияние озаряет риф. Передо мной один за другим возникают зеленовато-белые гребни волн и разбиваются о риф, катятся камни, отдаваясь глухим грохотом в ночи. На ум вдруг приходит мысль: если бы сейчас сесть в каноэ и поплыть за риф, то ближайшей земли я достиг бы только у ледового барьера Южного полюса. Но я тут же гоню от себя эту мысль. Риф надежно защищает меня от океана, куда бы я ни отправился на острове, я всюду в безопасности.

Но океан, помимо моей воли, околдовывает меня, притягивает к себе, словно гигантское чудовище, которое всех и вся держит в своей власти. Он кажется воплощением самой жизни, и вместе с тем над ним витает тень смерти. Он отливает зеленью водорослей. Каждый гребень волны, словно живое существо, зовет меня к себе, приманивает, чарует… В белопенных завихрениях воды чудится не только хаос и анархия, но и какая-то упорядоченность, а в раскатистом гуле неведомый смысл. Я лишь один из многих, кто это почувствовал; в эти мгновения я как бы приблизился к тайне Южных морей. И внезапно понимаю, что должен испытывать каждый потерпевший кораблекрушение или оказавшийся за бортом, оставшись наедине с собой и своими мыслями перед лицом грозного океана.

Но особенно притягателен для меня здесь, на рифе, между океаном и лагуной, на границе реальности и воображения, аромат Тихого океана. Напоенный запахом соли и планктона, он устремляется мне навстречу, словно поток воспоминаний из подсознания. В жаркой, тропической ночи от него стынет кровь, ибо мне кажется, будто я нахожусь в глубине океана, в его объятиях, вдыхаю его душу, постигаю его сущность. Это не стойкий, насыщенный аромат духов, не слабое благоухание земли и растений после теплого ливня, а какой-то дикий, терпкий запах невидимых глубин…

Подошедший Куми тянет меня прочь от рифа, как лунатика ведет через лагуну к берегу. Когда мы выходим из воды, он улыбается чуть смущенной улыбкой. Пошевелив палкой угли в костре, ставит на огонь котелок с водой и, немного помолчав, говорит:

— Тебя поразила болезнь моря. Она не так уж безопасна, потому что заставляет людей бросаться через риф. Больные сами не сознают, что делают.

— Глупости, я прекрасно понимал, что делаю.

— Вот это-то и опасно. Люди думают, будто они в полном здравии, но это не так. Эту болезнь переносят большинство паппалангов на маленьких островах, и очень хорошо, что к тебе она пришла так рано. Говорят, она немного меняет человека, дает ему чуть-чуть понять вечность; этого достаточно, чтобы он уже не был таким, как прежде.

* * *

Наутро я пробуждаюсь от лучей ослепительного солнца и шепота крон кокосовых пальм. Это мое первое утро на острове. Накануне вечером мы с Куми возвели над остовом древней хижины крышу из пальмовых листьев. Теперь мы разошлись с ним в разные стороны в поисках хлебных деревьев и посадок таро, которые, по словам капитана шхуны, должны были быть на острове.

Едва Куми скрывается из виду и я начинаю пробираться сквозь заросли в глубь острова, освобождая путь длинным ножом, как мной овладевает томительное чувство одиночества. Видимо, этому способствует отдаленный гул воли, бьющихся о риф; кажется, будто ты совсем один в этом затерянном, далеком от цивилизации мире. Я уже мысленно перенесся в большой, шумный город, как вдруг замечаю следы на красно-желтой земле. Поначалу я склонен принять их за собственные следы, но, взглянув на прорубленную в зарослях дорогу, понимаю, что это не так. К тому же по свежим зарубкам на мангровых кустах можно судить, что совсем недавно здесь прошел человек.

Я не склонен драматизировать свое открытие. На острове я не один, со мной Куми, и, даже если незнакомые люди окажутся недружелюбными, это вовсе не значит, что они станут покушаться на нашу жизнь. «Острова каннибалов» — так называли эту группу островов вплоть до недавнего времени… Неужели не без оснований? На память невольно приходит рассказ о японских солдатах, обнаруженных на таком же затерянном острове через много лет после окончания второй мировой войны. Они и не подозревали, что война окончена и к тому же для них проиграна. При них все еще было оружие; потребовалось время, прежде чем удалось их убедить, что первая атомная бомба была сброшена на Хиросиму и что мир стал совсем иным. Надеюсь, мне не предстоит подобная же встреча?

Я бегом устремляюсь к хижине на берегу, а затем по следу Куми. Он обнаружил плантацию таро и очень доволен. Я рассказываю ему о своем открытии, но он лишь пожимает плечами:

— Верно, это рыбаки с Бенква, — замечает он невозмутимо. — Жаль, они могут увести у нас черепах.

— Ты не думаешь, что это могут быть японцы?

— Японцы?

— Да, со времени войны. Или… — я немного медлю, — или людоеды?

Куми смеется и говорит, что, как я, наверно, помню, дед его тоже был людоедом. А прадед был к тому же большой гурман — всякий раз, когда он съедал человека, он клал перед своим домиком камень. Под конец таких камней набралось 900, они образовали красивую дорожку от хижины к причалу. Когда на остров прибыл первый миссионер, он очень обрадовался этой дорожке, ибо решил, что она проложена ради него. Ему очень хотелось, чтобы на островах Фиджи было побольше таких дорожек.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы и к твоему домику проложить такую же дорожку, мисси, — ответил прадед Куми, — жаль только, что мой желудок теперь не столь хорош, как раньше.

Но на всякий случай Куми все же отправляется со мной, и мы продвигаемся вперед, прорубая себе дорогу в мангровых зарослях. В глубине острова, на заросшей высокой травой полянке, на корточках сидит человек, склонившийся над вырытым в земле очагом. Среди раскаленных камней виднеются куски светло-красного мяса.

— Булла! — кричит Куми по-фиджийски, что означает «доброе утро».

Незнакомец вскакивает и хватается за копье. Лишь теперь я вижу, что это молодой человек; лицо его вымазано болотным илом. На плечах у него листья, а всю одежду составляет лишь набедренная повязка. Куми говорит ему, видно, несколько успокаивающих слов, ибо незнакомец отставляет копье в сторону и направляется нам навстречу. Меня он все же слегка побаивается — вероятно, давно не встречал белого человека. Но вскоре выясняется другая, более прозаическая причина его опасений: светло-красное мясо в каменном очаге — это куски черепашьего мяса, а сейчас охота на черепах запрещена. Незнакомец принял меня за представителя администрации и испугался, что я донесу о браконьерстве. Но Куми устраняет недоразумение, и вот уже я здороваюсь с Мака, как зовут молодого человека. Он принадлежит к племени савау, населяющему четыре деревни на наветренной стороне острова Бенква (Fig_9.jpg).