Анатолий Марченко - Звездочеты
Папироса догорела, обожгла пальцы. Петя отбросил окурок, сладко потянулся, зевнул, набрав полные легкие чистого, пахнущего осенней листвой воздуха. Да, завтра с Макухиным предстоит нелегкий разговор. «Слишком дальний маршрут… — скажет. — За героями нет надобности мчаться за тридевять земель — они рядом с вами, отшторьте глаза… Лимит на командировки в этом квартале полностью съеден… Почему именно эта тема?.. И разве ее можно решить только на Камчатке?..» И так далее в таком же духе. Ракитский — тот два месяца просится на границу, а результат ноль целых… Впрочем, что за упрямство — обязательно на границу, да еще на западную. Это же не Хасан. Ракитский начисто лишен гибкости — изменилась обстановка, а он, даю голову на отсечение, все будет стоять на своем и рваться на западную. Целеустремленности можно позавидовать, но зачем же забывать, что цели, как и люди, изменчивы?»
Над лесом взошла луна, стало светлее. Петя мысленно разговаривал сам с собой и настолько увлекся, что даже не расслышал тихого скрипа калитки.
«Пора на боковую, — решил он. — Этак можно и до рассвета просидеть».
— Здравствуй, Петя! — Негромкий, но внятный голос раздался рядом с ним так беспощадно внезапно, что он оцепенел.
Голос был знакам каждой своей ноткой и тем, что был знаком, заставил Петю содрогнуться. Он судорожно включил фонарик, полоснув ярким снопиком света по лицу высокого, громоздкого человека, неожиданно возникшего перед ним и заслонившего массивной гривастой головой луну.
— Арсений Витальевич? — громко, будто пытаясь прогнать видение, воскликнул Петя. — Ты?!
— Не надо так громко. — В мягких, почти ласковых словах пришедшего отчетливо звенела непререкаемая властность. — Ей-богу, так кричат только на одесском Привозе. Ночь, она тишины жаждет. И фонарик спрячь, батарейка сядет, батарейка сейчас дефицит.
— Неужели ты? — ошалело, теперь уже почти шепотом спросил Петя, выключив фонарик. — Жив?
— Я. Кто же еще? — спокойно произнес тот. — Призрак? Воскресший из небытия? Ради бога, без эмоций. Эмоции разрушают сердце, причем даже положительные эмоции, а сердце — это мотор, и, надо подчеркнуть, единственный, запасного не предусмотрено.
Даже сейчас, когда погас фонарик, Петя окончательно убедился, что перед ним стоит именно Арсений Витальевич Зимоглядов, его отчим, который вот уже больше пяти лет считался погибшим. Зимоглядов стоял спиной к луне, вокруг его головы, словно венец, струился тихий синеватый свет, и он походил сейчас на святого с иконы.
— Жив? Но мы же с мамой получили письмо… — Петя пытался встать, но снова сел, почти упал на твердую ступеньку — ноги его не держали.
— Жив, ты же сам видишь, что жив, — все так же мягко, даже ласково прервал его Зимоглядов, и Петя ощутил в его словах с трудом скрываемое раздражение. — Жив, но зачем же об этом оповещать весь мир? Скупые мужские объятья дороже самых бурных, но истеричных воплей. Обнимемся, Петяня?
Петя не успел ответить. Зимоглядов по-медвежьи облапил его, и он почувствовал, как похолодевшие щеки обожгло горячей щетиной давно не бритого, ставшего совсем чужим лица отчима. Петя с трудом высвободился из объятий, сознавая, что с нежданным появлением отчима вся его жизнь примет какое-то новое, неведомое еще течение.
— Так пойдем в комнату, Арсений Витальевич. — Петя так и называл его прежде — по имени-отчеству и на «ты», несмотря на отчаянные усилия матери сблизить их. — Что же это мы…
— Не спеши, Петяня! Посидим здесь, ночь восхитительная, в такую ночь серенады петь. — Зимоглядов тяжело, грузно опустился на крыльцо, и Петя, сдвинувшись на самый краешек ступеньки, ощутил себя рядом с ним совсем заморышем. — Не спеши! Знаю, помню твою доброту, сердце твое жалостливое. Всегда, бывало, я опасался: с таким сердцем ох как нелегко на свете жить — на всех разве жалости напасешься! А все ж таки такое сердце не ценить — грех.
Петя, успокаиваясь, успел отметить удивительное свойство в речи отчима — прежде он никогда так разительно отчетливо не смешивал высокопарные, книжные фразы с простонародными словечками и оборотами.
— Я ведь чуть не с утра тебя дожидаюсь, — между тем продолжал Зимоглядов. — Хотел нагрянуть, да чую — гостям твоим помехой буду. И потом, тебя в изумление при всех приводить, в краску вгонять — разве я мог себе такое позволить? Дорогих гостей своей персоной с нужных разговоров отвлекать? Я же все понимаю, все, ты меня, Петя, не переубеждай.
Петя молчал, изредка пытаясь заговорить, но это ему не удавалось — отчим не умолкал, голос его звучал глуховато, будто издалека, но каждое слово было накалено, как камень, побывавший в огне.
— Я уж тебе сразу все расскажу, не люблю на вопросы отвечать. Когда тебя допытывают — вроде на допросе сидишь. А ты послушай меня, Петяня, и все поймешь, я твою понятливость всем в пример ставил, хоть и не родной ты мне сын.
— Зачем ты? Я всегда относился к тебе, как к отцу…
— Верно! — обрадованно подхватил Зимоглядов, и голос его дрогнул. — Верно, Петя, потому и решился прийти к тебе, хоть кругом виноват и перед тобой, и перед матерью твоей особо. — Он помолчал, пожевал крупными губами, густая полоска усов зашевелилась, как маленький потревоженный ежик. — Что-то прохладно стало, Петенька… Может, и впрямь в свою виллу позовешь, намыкался я…
— Арсений Витальевич, милый! — Петя ощутил прилив ноющей жалости к этому, видимо, неприкаянному человеку, которого самоотверженно, порой исступленно любила мать и который много лет заменял ему отца, погибшего в гражданскую на Перекопе. — Пойдем, пойдем…
— Тихонько только, — поднялся с крыльца Зимоглядов. — И не вздумай жену будить. На веранде посидим, там я до утра и прикорну, благо уж скоро рассветать начнет.
— Куда торопиться? Живи у нас, сколько хочешь, — все больше проникаясь безотчетной жалостью к отчиму, шептал Петя, пропуская его впереди себя.
Они на цыпочках прошли на террасу. Под тяжелой поступью Зимоглядова зло заскрипел пол. Катя повернулась на другой бок, шумно вздохнула, коротко, на звонко хихикнула, видно приснилось что-то веселое, и затихла. Петя задернул шторы, включил свет, поставил на раздвижной столик закуски, в изобилии оставшиеся после гостей, долго искал, натыкаясь на пустые бутылки, чего бы выпить. Потом смекнул, что Катя припрятывает бутылочку на кухне — не из жадности, а чтобы гости не перебрали, да и мужу утром было бы чем опохмелиться.
Он не ошибся — нераспечатанная поллитровка смирнехонько стояла в потайном шкафчике за плитой.
— Отменная у тебя хозяюшка, — глотая слюну так, что судорожно скакнул вверх выпирающий почти на уровень подбородка кадык, — сказал Зимоглядов, и по его глазам, черной молнией сверкнувшим из-под широких мохнатых бровей, Петя понял, что он очень голоден. — Вот ты говоришь, Петяня, — продолжал Зимоглядов, — «живи у нас». В другое время я, может, и отверг бы твой добрый, благородный жест, но сейчас, одинокий, измученный скитаниями, с искренней признательностью готов принять эту незаслуженную, — нет-нет, не переубеждай меня! — незаслуженную милость. Конечно, если жена согласится, если тебе не помешаю…
