Исай Калашников - Повести
— А сдал всего десять. Куда же ему деваться с остальными?
— Вы посмотрите на городских дамочек. Зимой на каждой четвертой-пятой — соболья шапка. А вы видели, чтобы в каком-нибудь магазине продавали мех соболей?
— И вы думаете, что Тимофей Павзин сбывает мех на сторону?
— Да нет! Тимоха на такое дело негодный. Вахлак он и губошлеп. Тут Степкина изворотливость нужна.
— Скажем, все так, — согласился Зыков. — Но с той же вероятностью можно сказать и другое. Павзин добыл вместо десяти четырнадцать соболей. И лишние четыре шкурки никуда не продал. Они у него дома лежат. Говорят же, у соболевщиков год на год не сходится. Бывает, что и норму не вытягивают. Добавит Павзин в такой год из запаса — и все будет в порядке.
— Павзин-то, может быть, так бы и сделал. Но не Миньков.
— Это все предположения. А они, как видите, могут исключать друг друга.
Григорьев достал папиросы, повертел пачку в руках, словно видел впервые и не мог понять, что это такое, засунул ее в карман, перевел взгляд на Зыкова.
— Степка пихнул меня в лужу и думает: дальше сам по уши в грязи увязну. Не на того напал… В прошлом году я несколько дней потерял, а проследил, чем занимается в своих владениях этот охранитель. И видел: вместе с Тимохой ставит капканы на соболей в самом заповеднике. Козел капусту караулит.
— Кому вы сказали об этом?
— Зачем? — слабо удивился Григорьев. — Чтобы еще раз в клеветниках оказаться? Нет уж. Степку так просто не возьмешь. За него есть кому постоять. Начальству он угоден. Умеет себя показать. И пятки лизать не стесняется — тому, кто это любит. Вот и возле вашего начальства крутился, присудыркивал.
— Даже так? — насмешливо шевельнул бровью Зыков. — Но мне вот что непонятно. Для чего вы следили за Миньковым, если о том, что видели, — никому ни слова?
Григорьев промолчал. Зыков не стал повторять вопроса, видно было: отвечать не хочет. И как бы соглашаясь с его правом не отвечать, уважая это право, сказал:
— Ну, хорошо… — Чуть помедлив, повторил: — Хорошо. Мне еще вот что непонятно. Всех, кто так или иначе соприкасается с Миньковым, вы, скажем так, не очень уважаете. А Вера Михайловна? Что скажете о ней?
— Про нее говорить сейчас нечего.
Зыков поднялся, подошел к мотоциклу, потрогал руль, надавил на сиденье, и оно, мягко скрипнув пружинами, осело. На спидометре была довольно приличная цифра пробега, но машина, помытая, почищенная, выглядела как новенькая.
— На нем на охоту ездили?
— На нем.
— Далеко?
— Да нет. По сухой дороге за тридцать минут добегаю.
— Вам проще было возвратиться и ночевать дома.
— Я и хотел. Но в дождь утки почти не летали. За вечер одну всего добыл. Ехать домой, считай, с пустыми руками не по мне. Решил утренней зорьки дождаться.
— Под дождем?
— Зачем? Шалашик у меня там добрый, воду не пропускает.
— Кто-нибудь ночевал вместе с вами?
— Нет.
— А был кто-нибудь поблизости? Мог бы кто-то подтвердить, что вечером вы были действительно в шалаше?
— Нет, никого не видел. Да и зачем это? А-а! — вдруг догадался он. — Вот куда гнете. — Каблуком сапога ожесточенно поскоблил плотно утоптанную землю. — Тоже, поди, фокусник, как Степан Миньков? А? Что вы все привязались ко мне? Что я вам сделал?
— Человек убит…
— Решили — я. Прибежал на мотоцикле, пальнул и — ходу в свой шалашик? Так решили?
— Мы ничего не решили. И не решаем. Мы ищем истину. И если ваша совесть…
— К черту! — Григорьев тяжело поднялся. — Не хочу слушать. О совести говорят больше те, у кого ее нету. Знаю. Ученый.
Зыков уходил, ощущая на себе груз чужой враждебности, угнетаемый невозможностью разом, без сомнений и оглядок, отсечь правду от домыслов и, не исключено, от заведомой, рассчитанной лжи. А из окна вслед ему смотрела большеглазая женщина.
XX
Ночью, возвратясь домой, Алексей Антонович позвонил в отдел. Дежурный доложил, что Сысоев задержан. Его сняли с частной автомашины. Сейчас он находится в КПЗ. Ведет себя беспокойно. От ужина отказался.
— Владельца автомашины опросили?
— Конечно. И владельцев, и двух пассажиров…
— Когда он его подобрал?
— Около четырех часов дня.
— А где?
Дежурный назвал поселок, и Алексей Антонович переспросил еще раз. Поселок этот находился от места преступления в тридцати километрах, в стороне, противоположной от города.
— Ты ничего не напутал?
— Что вы, товарищ капитан! Все зафиксировано и подписи есть — владельца автомашины и пассажиров.
В эту ночь Алексей Антонович спал без сновидений. Поднялся поздно. От напряженности последних суток осталась лишь легкая истома и ломота, но и это ушло, когда умылся по пояс холодной водой. Перед зеркалом растер грудь и спину жестким махровым полотенцем. Живое, приятное тепло прилило к коже. С удовольствием смотрел на себя. Тело упругое, мускулистое, без подкожного жирка, почти неизбежного при малоподвижном образе жизни. Включив электробритву, снял со щек неприятную серую щетину, плеснул на ладони одеколону, растер лицо и сразу стал выглядеть моложе. Довольный собой, натянул нижнюю трикотажную рубашку, ощущая ее свежесть, затем, бережно, стараясь не измять, надел выглаженную женой форменную рубашку, прицепил галстук, еще раз внимательно оглядел себя в зеркале и снова остался доволен собой.
Сын еще спал. Или делал вид, что спит. Наверное, еще сердится за проборку. Пусть посердится. Жена ушла на рынок. На столе под салфеткой оставила ему обычный завтрак — мягкую булочку и бутылку ряженки. Одной булочки ему не хватило, и он, усмехаясь, достал из хлебницы еще одну. Съел и ее.
По дороге в отдел понял, что ему хочется оттянуть встречу с Сысоевым, был уверен: ожидание встречи и есть самое интересное, дальше все будет ординарно и скучно.
В своем кабинете, усевшись за стол, перевернул листок календаря, достал носовой платок и уголком провел по стеклу. Так и есть, уборщица пыль не вытирала. Стоит ему куда-нибудь уехать, и она порога кабинета не переступит. И никто не возьмет на себя труд напомнить ей о ее обязанностях. Но тут, вспомнив, что вчера была суббота, а сегодня — воскресенье, то есть выходные дни для всех граждан, в том числе и для уборщицы, он успокоился, скомкав лист бумаги, тщательно вытер настольное стекло, приготовил папку для протокола допроса, опробовал авторучку. Огляделся. Во всем был строгий порядок. Ну что же, добро пожаловать, гражданин Сысоев.
Сысоев вошел, сильно сутулясь. Жесткие волосы беспорядочно торчали на голове, свисали на лоб. Добротный костюм, сильно помятый, выглядел на нем так, будто был с чужого плеча. Из рукавов выглядывали несвежие, а попросту говоря грязные манжеты рубашки, и на них нелепо блестели дорогие запонки.
