Вячеслав Пальман - За линией Габерландта
Илья немного подумал, потом вскинул голову. Усы его задорно подскочили, и Величко твердо ответил одним словом:
— Да!
Федосов улыбался в бороду. Оболенский сидел с блестящими от волнения глазами и, не мигая, смотрел на Илью. Во взгляде его можно было прочесть обожание.
В один из ясных дней сентября, когда легкий ночной морозец уже тронул картофельную ботву, Зотов торжественно выкопал три куста и положил в кошелку десятка два розовых клубней с нежной, слегка шелушащейся кожицей. Через полчаса от печки потянуло непередаваемым запахом молодой картошки.
Какое это было кушанье! Обжигаясь и сдувая ароматный парок, колонисты ели горячую картошку и вспоминали детство, руки матерей, запах сена на лугах, видели костер в ночном. Сладко защемило сердце. Извечная российская еда — молодая картошка вызывала в памяти столько добрых и сладких воспоминаний о родине! Картошка, простая картошка делала далекую, глухую окраину такой же близкой и родной, как места их незабываемого детства.
По этому поводу Величко произнес речь, в которой, между прочим, сказал:
— Когда-то крупный австрийский ученый Фридрих Габерландт вывел для каждого полезного растения сумму тепла, необходимую для произрастания. На этой основе он установил линию возможного земледелия, севернее которой не может быть и речи о выращивании культурных растений. Воображаемая линия на востоке проходит где-то вблизи Хабаровска и Николаевска-на-Амуре, почти в двух тысячах верст южнее нас. Неправда ли, занятно? Еще несколько таких опытов, и мы перенесем линию Габерландта далеко на север... Расширим Россию...
— Вот и начинает осуществляться ваша мечта, товарищи ботаники, — сказал Федосов.
Зотов встал и молча пожал ему руку.
Колонисты уже расположились спать, погасили свет и лежали каждый со своими думами, когда из лесу раздался знакомый звон колокольчиков, выкрики «Мод, мо-од!» и стук оленьих копыт по гальке ручья.
— Матвей приехал! — Оболенский вскочил первым и бросился к окну. — Э, да он не один. Боже мой, он, кажется, все стойбище привел с собой!
— Корней, Василий! — весело закричал со двора Шахурдин. — Гость принимай, брат привел, жена привел, папашку привел, сам пришел, смотреть твой огород будем, балдымакта трава хотим кушать, ну?..
Колонисты приняли гостей со всем хлебосольством, на какое были способны. Около дома зажглись костры, вся близкая и дальняя родня Шахурдина — а было их человек до двадцати вместе с детьми— расселась вокруг костров, с недоумением и любопытством разглядывая хозяев; они трогали стекла в окнах, бревна в стене и быстро переговаривались между собой, щелкая языком в знак удивления. Корней Петрович раздул жарок в печи, поставил мясо, рыбу, чай, и скоро все вновь сидели у костров.
Утром начался осмотр огорода. Гости щупали кочаны капусты, осторожно жевали листья, брезгливо выплевывали морковь и брюкву, качали головами, прищелкивали языком, то ли одобряя, то ли порицая хозяев.
Оболенский сварил почти полное ведро картошки, вывалил горячие клубни на стол, поставил соль, показал, как есть. Картошка очень понравилась гостям. Они быстро заговорили, не забывая посыпать картофелины солью. И за несколько минут расправились со всей горой на столе.
— Хороший штука, — сказал Матвей, — деткам понравился. Давай мы сажать будем, а?
Зотов объяснил, что сажают весной, что надо сделать пашню, положить навоз, и тогда осенью из одного клубня получится десять. Матвей перевел его слова внимательным слушателям, они закивали, соглашаясь, а Матвей спросил:
— Продашь картошка? Шкурка — мой, картошка — твой, давай меняй?
Николай Иванович сказал, что весной даст семян и приедет сам, поможет сделать огород, научит, как ухаживать за овощами. Отец Матвея, старый ороч, тоже знающий русский язык, сказал:
Матвей приехал.
— Хорошо, хорошо. Давай руку, лючи. Приезжай, ждать тебя будем.
Весь день орочи провели в колонии. Матвей ушел с Оболенским в тайгу. Федосов спросил Шахурдина-старшего:
— Зачем у сына три имени сразу? Так не положено.
Старик вынул трубку изо рта и тихо и долго смеялся, пока не прослезился. Сказал:
— Поп крестил мой сын. Раз крестил, Ведикт назвал, три коробка порох дал, сумка дробь положил, чай еще, водка угостил. Так власть делать велел. Поехал дальше, другой поп встретился, тоже крестил, Матвей назвал. Два коробка порох дал, кусок свинец отрубил, водка не дал, жадный поп. Верх Кава-река пошел бродить, еще один поп нашелся. Сразу крестил, Никола имя дал и три банка порох насыпал, дробь, чай дал, спасибо ему. Искал еще по тайге поп — не нашел, нет больше, еще бы крестил, порох нужен был. Почему не взять нужный вещь, а?
Колонисты проводили гостей, снабдив их мукой, солью, овощами и добрыми пожеланиями не забывать к ним дороги.
Глава четырнадцатая, в которой автор рассказывает о работе в совхозе, связывая прошлое с настоящим
Теперь мы сделаем небольшое отступление от прошлого и перенесемся в наши дни.
Текущие дела оторвали меня от разбора дневников Зотова. Несколько дней я не ночевал дома, разъезжал по берегу в поисках сенокосных угодий. Когда приехал, директор сразу вызвал меня в контору совхоза.
Он сидел у себя в кабинете над свежей почтой и озабоченно разглядывал сквозь круглые старомодные очки какую-то бумагу.
— Садись, — сказал он и тотчас уставился на меня поверх очков озабоченным взглядом.
Я успел полюбить этого старого и на вид очень строгого человека, с душой отзывчивой и смелой. Крупное лицо его с тяжелыми щеками и толстыми губами всегда было сурово, и люди, не знавшие близко Шустова, робели, встретив сердитый директорский взгляд.
Помнится, по приезде в совхоз я просмотрел книгу приказов. За целый год в ней никому не было записано даже выговора. А ведь в совхозе живет и работает больше четырехсот человек!
Кончив разглядывать меня, Иван Иванович сердито засопел, не выпуская из рук какую-то бумагу, и я понял, что его озаботила именно эта бумага, только что полученная с почты.
— Держи, — сказал он и подал мне.
Прочитав, я протяжно свистнул. Управление сельского хозяйства треста предлагало нам за одно лето подготовить к посеву в следующем году еще двести гектаров новых земель.
— Ну как? — спросил директор и, отвернувшись, забарабанил пальцами мотив песни «Взвейтесь, соколы, орлами». — А ведь надо, черт возьми! — добавил он спустя минуту, вновь повернувшись ко мне и посматривая поверх очков заблестевшими от нетерпения глазами.
