Спроси зарю - Сергей Александрович Высоцкий
Мадам Колесник много про мужа рассказывала. Успел он перед смертью в Советский Союз съездить. Когда умирал, сказал: «Слава богу, к родной земле прикоснулся…»
А уж о том, чтобы на русской земле умереть, даже и не мечтал. Осталась семья с крохотной пенсией, машину продали… Да, впрочем, что я вам рассказываю. Вы и сами прекрасно знаете, как это все бывает.
…Стали собираться гости к ужину. Мадам все уши нам прожужжала, что будет настоящий русский стол. Пришла дочь с мужем — американцем, мистером Паудерли, Мистер такой разбитной. Взял нас в оборот. И танец новый показал и какие-то новые карточные игры… Еще одна русская старушка пришла. Соседка. Все рассказывала, что, как только она с семейством в двадцатом году в Америку приехала, им целый курс прочитали, как надо себя вести в обществе и за столом. Так все это грустно… А за «русским» столом к мясу картофель сладкий подали. Да и борщ…
После ужина мадам Колесник похлопала в ладоши и сказала, что весь вечер этот будет русским. И музыка будет только русская.
Музыка-то… В основном цыганские песни. Ну и венгерская за русскую шла. Скованность, что за столом была, понемногу развеялась. Мистер Паудерли ногой притопывает. Говорит: «Люблю цыганщину».
Вдруг мадам выключила радиолу и загадочно сказала:
— А теперь — сюрприз для наших гостей. — Но сама как-то виновато смотрит на своих, улыбается заискивающе, словно поддержки просит.
По тому, как скривился мистер Паудерли, я понял, что мадам Колесник сделает что-то такое, что он не очень одобряет. Поскучнела и дочка. А мадам подошла к пианино, подняла крышку.
Это был романс «Сияла ночь…». Помните? Фет. Голос у нее совсем старческий, дрожащий. Мистер Паудерли что-то пробормотал себе под нос и вышел.
А мадам Колесник то ли распелась, то ли столько боли и чувства вложила в песню, только мы сидели рты раскрыв. Но когда запела «Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки…», то по щекам слезы покатились, и она разрыдалась. Настоящая истерика. Дочка принесла валерьянки. Мистер Паудерли прибежал, что-то зло выговаривая дочке. Миша и Сеня испуганно в угол забились…
А мы собрались и, неловко откланявшись, вышли на улицу. И когда немного отошли от дома, Джонни, наш гид и переводчик, сказал:
— Зря вы пошли к этой мадам. Жалкое зрелище…
Я это все к тому говорю, что, уж если есть какая капля надежды попасть на Родину, — пытайтесь. Неужели никогда вы в положении мадам Колесник не были?
Мы про Рождествено с вами говорили. Люблю я эти места. До смерти люблю. И сейчас вот лежу здесь, закрою глаза и вспоминаю.
Помните старое кладбище Рождественское? Перейдешь по низко нависшему над темной рекой мосту и сразу ныряешь под густой шлем кладбищенских вековых берез. Тишь такая прохладная… Все густо заросло сиренью, бузиной. Расколотый и оплетенный корнями мрамор, гранит…
Кладбища ведь тоже умирают. Как и люди. Каждое по-своему. Это же стоит словно памятник прошлому. Зеленый курган! И простоит еще долго. А в Кижах, на маленьком взгорке под старой березой, я видел несколько полуистлевших поваленных крестов, заросших бурой осенней травой. И надписи совсем неразличимые. Лишь кое-где из-под лишайника года проглядывают: 1798, 1812, 1901… И ветер, ветер…
Я когда на Рождественское кладбище иду — у меня там дед похоронен, — то после крутого подъема по тропке всегда остановлюсь и постою немного. Очень красивый вид. За широким разливом Оредежи краснеет старая кирпичная церковь с арбузными куполами. По шоссе с легким жужжаньем машины катят в сторону Ленинграда. Пахнет палым листом, дымок тянется — в огородах жгут сухую картофельную ботву. Здесь рядом, за поворотом, я это хорошо знаю, среди густых кустов сирени на большом гранитном кубе — мраморный куб поменьше.
«Анастасия Матвеевна Рылеева», — высечено на нем. Буква «М» в слове «Матвеевна» стерлась совсем, так же как и последняя цифра в годе рождения: «Родилась декабря 11 дня 175…» «Скончалась июня 2 дня 1824». «Мир праху твоему, женщина добродетельная».
Чуть подальше, ближе к обрыву, лежит в густой траве расколотый мраморный крест. Это могила жены профессора императорской Академии художеств Ольги Антоновны Шишкиной, урожденной Лагоды.
Вы, профессор, наверное, хорошо все помните. Ведь совсем рядом, за высокой чугунной оградой (я помню это отлично — самая красивая ограда на кладбище!) могилы Рукавишниковых. Их три или четыре, кажется? Наверное, ваш дед? А мой дед лежит в другой части кладбища, там, где простые крестьяне…
Вы прочитаете это письмо, уже придя домой. У меня есть надежда, что вы не отдадите его этим… Так вот, если вы еще хоть капельку русский, поймите, что я хочу умереть на Родине. Каждый миг пребывания здесь для меня большая боль, нестерпимая. Поймите, ведь никто на Родине не знает, что со мной, а в газетах черт знает что пишут. Это ужасно! Ведь кто-то может и поверить. Я не боюсь смерти. Я боюсь стать в глазах людей подлецом. Вы обязаны позвонить в посольство. Обязаны.
Александр Антонов».
7
«Есть люди, — думал Гусев по дороге в управление, — про которых всегда можно сказать что-то определенное. Иногда плохое, иногда хорошее… Пожалуй, и в том и в другом случае это хорошо. Знаешь, с кем дело имеешь. Но есть и жучки, флюгарки. У них все дело в настроении, в направлении ветра».
Таких Гусев презирал, хотя в жизни постоянно приходилось иметь с ними дело.
«Что бы там ни было, но с Антоновым они маху дали, — рассуждал он. — И чего все-таки на нем остановились? Отец был репрессирован? Конечно, козырь. Они-то сыну не стали бы объяснять за что… Из газеты уволили? Могли и не знать. Женщина в этом деле исключается…»
Гусев вспомнил про письмо Антонова к Ире. «А даже если бы и не было Иры… Этот журналист не из таковских. Что это за Ира такая? Надо бы побывать у нее… Нет, пожалуй, неудобно. Но по письму видно, ничего у них не получится. Какие-то сложности непонятные. Любишь? Она любит? При чем же здесь все остальное? Работа, командировки».
Гусеву был тридцать один, и вопрос о женитьбе его тоже волновал. Были у него знакомые девушки, но… «Встретить бы такую, чтоб уж взяла, так всего, без остатка…» — мечтал он.
Поднявшись к себе на седьмой этаж,
