Мемориал - Роман Вадимович Славацкий
И запах морской соли и священной смолы и светлой божественной кожи повеяли одной горьковатой волной — тонким дыханием Европы на сыпучем асийском песке.
И вновь рванулся ветер: широко и резко, так что ветви зашумели, и гладь Скамандра пошла волнами.
Где Елена? Неужели она провеяла видением?
Да, горячий воздух мелькнул таинственным блеском, и вместо прекрасного призрака донёсся мрачный погребальный чад ахейского лагеря.
— Август! — воскликнул Бэзил. — Что с ним опять?!
И тут Марк вспомнил старика Ницше:
«Кто борется с чудовищами, тому следует беречься, чтоб и самому не обратиться в чудовище. И если ты долго вглядываешься в пропасть, то пропасть также вглядывается в тебя».
— Ты думаешь, Август слишком пристально всматривался в Бездну? — спросил мой дядя Бэзил.
— Да, — ответил Марк. — И теперь в ответ она взглянула на него.
Книга седьмая. СТЕНА
— Почему они не сражаются? — спросил Приам, и когда царь обернулся, ветер широкой волной всколыхнул его тёмно-лиловый плащ, и шевельнул пряди белых волос и длиной бороды.
Перед ним, за тяжким каменным парапетом, открывалась, точно обрыв, огромная долина: выжженная солнцем, вытоптанная конями и пехотой пустыня; лишь местами проглядывала бурая трава, и вдали вились деревца, там, где текла полувысохшая под неистовым жаром речка — Скамандр.
Долина гудела от грохота дружин, топота коней, медного звона доспехов. Два войска выползали навстречу друг другу и должны уже были сойтись, но что-то произошло, рати остановились.
— Подожди, царь, — сказал старик Укалегон, что сидел рядом. — Сейчас мы всё узнаем.
— Как это?
— Да очень просто. Я видел, как из нашего войска побежал вестник к воротам.
И тут Елена взошла на Башню. И когда царица поднялась на Скейскую Башню, то все вдруг замолкли, поражённые, и с перехваченным дыханием провожали её взглядами, когда она шла к парапету. И даже гром войска словно бы стал тише, когда царица поднялась на Скейскую Башню…
Европой веяли золотые волосы её, косы её, сложенные так, что невозможно было понять: где причёска, а где — золото украшений. Европой веяли и струились лёгкие складки одежд и даже сам её шаг. И даже асийское покрывало, которым она заслонялась от солнца, в её руках казалось иностранной вещью.
Или нет, не иностранной… Ино-природной! Она была точно из другого мира.
А кожа её пахла лёгким ладаном и ещё чем-то нежно-горьким, похожим на запах молодого вина…
Когда же Елена подступила к парапету, Пинфой прошептал:
— Как же она прекрасна… Даже у меня сердце сжимается волнением, а ведь я — старик, и давно уже угас во мне жар крови, а тело схвачено морозом годов, так что я и днём зябну, право слово.
А Фимет ответил ему:
— Нет, клянусь Афродитой, не зря там, в долине, сошлись наши с ахейцами. Невозможно осуждать бой за такую женщину! И непонятно, почему с таким терпением и упорством продолжается эта бесконечная распря. Поистине, красотою она подобна Бессмертным.
— Красавица, красавица… О, если бы эта красавица возвратилась в Элладу! — добавил Антенор. — Да поскорее… Смерть она несёт нам и детям нашим страшною своей красотой.
Меж тем Приам с улыбкой сказал царице:
— Иди ко мне, дитя моё, садись рядом. Отсюда особенно хорошо видно поле сражения. Увидишь всех: и своих и чужих, и кровных, и близких… Что бы там ни говорили, а передо мною ты — невиновна. Если уж кто виноват в этой бойне, так это Боги. Они наделили тебя сверхъестественной красотой. Они и пригнали сюда ахеян. Садись же и смотри.
Елена уселась рядом, и такое бесконечное горе было в её прекрасных очах, что Дарданион тут же стал расспрашивать её, указывая в сторону данайцев, об именах вождей. И Елена отвечала ему сквозь слёзы.
Они видели величавого Агамемнона, может быть, и не самого мощного воина среди ахейцев, но самого царственного.
— Ахейцы — славные бойцы… — вздохнул старик. — Помню, как я в молодые годы, был во фригийских виноградниках, видел и фригийские колесницы, богоравного Мигдона и Атрея с войском (отца этого Агамемнона). Их стан располагался вдоль берегов Сангария; там и я находился, их союзник — подумать только! Славное было время… Мы готовились к бою с амазонками (страшная битва!), хотя войск тогда сошлось, конечно, меньше, не то что сейчас…
Они видели кудрявого Одиссея, который был ниже Агамемнона на целую голову, но зато шире в кости, и теперь прохаживался перед войском, словно пышнорунный овен — могучий вожак овечьего стада.
И тут Антенор вспомнил, как приезжало в Трою дружественное ахейское посольство (странно и вспоминать-то об этом!) и величественный Менелай был во главе его. Одиссей по сравнению с ним каким-то бирюком казался. Но стоило ему рот открыть — и голос раздавался как гром, и речи вились, точно вьюга. Никто с ним не мог тягаться в спорах и хитростях, да и сейчас, поди, не может.
А вот огромный Аякс Теламонид, а вот — Идоменей-критянин — частый гость в микенском дворце. Нескончаемая череда сказочно могучих вождей…
…На каменной лестнице раздался быстрый шорох шагов. Елена, у которой слух был острее, чем у стариков, обернулась к выходу, за ней глянули туда и собеседники, и вот явился вестник-Идей, легковооружённый, стремительный, как бы летящий. А в руках его горела блестящая чаша и золотые кубки; отсветы их играли в его радостных глазах.
— Что случилось?!
— Радуйся, царь! — воскликнул Идей, порывисто дыша и подходя к Приаму. — Троянцы и данаи приглашают тебя для принесения жертв.
— Не понимаю! Для каких жертв? Почему сражение прекратилось?
— Да оно и начаться не успело! Едва только войска начали сходиться, Гектор и Александр перемолвились, и Гектор остановил битву. Он крикнул данайцам, и они договорились, чтобы Александр и Менелай сразились один на один. Кто победит — тому достанется Елена и богатый выкуп.
— Не знаю, верить ли тебе… Столько людей останутся живы и невредимы! А я-то зачем понадобился?
— Тебя знают и те и другие вожди. Ты должен быть свидетелем принесения клятв. Уже готовят животных.
Старик поднялся. Глубокая тревога отемнила его лицо, левая рука бессознательно сжимала и разжимала полу плаща.
— Колесницу! — бросил он дежурному, и, уставив невидящий взгляд прямо перед собой, пошёл к выходу на каменную лестницу.
Шурша плащами и сандалиями, все, словно стая птичья, снялись и устремились Приаму
