Уилбур Смит - Леопард охотится в темноте
На самом солнцепеке двести или триста молодых чернокожих, одетых только в шорты цвета хаки, старательно занимались гимнастикой под крики одетых в военную форму инструкторов. В крытых соломой хижинах без стен сотни других заключенных сидели ровными рядами на голой земле и хором повторяли написанный мелом на доске урок.
— Проведем экскурсию чуть позже, — сказал Питер. — Сначала надо удобно разместить вас.
Крейга поселили в блиндаже форта. Земляной пол был чисто подметен и смочен водой, чтобы не поднималась пыль, и в блиндаже было прохладно. Из обстановки Крейг увидел только тростниковый коврик и занавеску из мешковины, закрывавшую вход. На коврике он увидел коробку спичек и упаковку свечей и подумал, что, вероятно, такие предметы роскоши предназначались только особо важным гостям.
Сэлли-Энн поселили в блиндаже, отделенном от его временного пристанища окопом. Казалось, ее совсем не смутили примитивные удобства, так как Крейг увидел, что она сидит на коврике в позе лотоса, спокойно протирает линзу объектива и заряжает фотоаппарат новой пленкой. Питер Фунгабера, извинившись, направился по окопу на командный пункт, находившийся на вершине холма. Через несколько минут заработал генератор, и Питер за говорил по системе оповещения слишком быстро, чтобы Крейг смог понять, на языке шона. К ним он спустился через полчаса.
— Через час стемнеет. Мы спустимся и посмотрим, как содержащиеся под стражей получают вечернюю пищу.
Тишину в очереди за пищей нарушало только шарканье ног. Не было слышно шуток, не видно улыбок на лицах. В глазах людей не было заметно даже малейшего любопытства по поводу приехавших белых посетителей и генерала.
— Простая пища, — пояснил Питер. — Кукурузная лепешка и овощи.
Каждому заключенному бросали в миску черствую белую лепешку, поверх которой клали горку вареных овощей.
— Мясо — раз в неделю. Табак — раз в неделю. Причем возможно наказание в виде лишения этих продуктов за плохое поведение. — Питер говорил чистую правду. Все люди были худыми, под твердыми мышцами были видны ребра, на телах не было ни капли жира. Они жадно проглотили ужин, даже не садясь на землю, и вытерли начисто миски пальцами. «Худые, но не истощенные, — подумал Крейг. — Не переедают, но и не голодают». И тут он подозрительно прищурился.
— Этот человек ранен.
Фиолетовый синяк был виден даже на черной коже.
— Можешь поговорить с ним, — предложил Питер.
— Что случилось с вашей спиной? — спросил Крейг на синдебеле, и человек тут же ответил:
— Меня наказали.
— За что?
— За драку.
Питер подозвал охранника и о чем-то тихо поговорил с ним.
— Он ударил другого заключенного оружием, сделанным из заостренной проволоки, — объяснил он Крейгу. — Лишен мяса и табака на два месяца, наказан пятнадцатью ударами тяжелой палкой. Именно такое антиобщественное поведение мы пытаемся предотвратить.
— Завтра вы осмотрите лагерь, — сказал Питер, когда они шли по плацу мимо побеленной стены. — Мы уедем рано утром.
Они поужинали с офицерами в столовой, причем пища отличалась от той, что давали заключенным, лишь наличием прядки жилистого мяса непонятного происхождения и сомнительной свежести. Поужинав, Питер Фунгабера покинул с офицерами блиндаж, оставив Крейга с Сэлли-Энн.
Прежде чем Крейг придумал, что следует сказать, Сэлли-Энн резко встала и вышла из блиндажа. Терпение Крейга практически иссякло, и он рассердился на нее. Вскочив, он последовал за ней и нашел ее на одной из пулеметных площадок. Она сидела на мешке с песком, поджав колени, и смотрела на расположенный внизу лагерь. Почти полная луна уже поднялась над горами на горизонте. Она не обернулась, когда Крейг подошел, и он почувствовал, что гнев исчез так же внезапно, как и появился.
— Я вел себя, как свинья, — сказал он.
Она ничего не сказала, только крепче сжала колени.
— Я переживал не самое лучшее время, когда мы впервые встретились, — упрямо продолжал он. — Не буду утомлять подробностями, но книга, которую я пытался написать, не получалась, я не знал, что делать. Я отыгрался на вас.
Она по-прежнему словно не слышала его. В лесу за двойным ограждением вдруг раздался ужасный крик, за которым последовал безрадостный хохот, переходивший в плач и завывания, и тут же кто-то ответил завыванием и хохотом, постепенно переходившем в вопли агонии в дюжине точек по периметру лагеря.
— Гиена, — сказал Крейг, и Сэлли-Энн поежилась и выпрямилась, готовая встать.
— Прошу вас. — Крейг услышал нотки отчаяния в своем собственном голосе. — Еще минуту. Я отчаянно искал возможность извиниться.
— В этом нет необходимости, — сказала она. — Слишком дерзким с моей стороны было полагать, что вам понравятся мои работы. — Ничто в ее голосе не говорило о стремлении помириться. — Полагаю, сама напросилась, а вы поставили меня на место!
— Ваши работы… ваши фотографии… — он говорил едва слышно. — Они испугали меня. Вот почему моя реакция была такой язвительной, такой мальчишеской.
Она повернулась, чтобы посмотреть на него, и луна посеребрило ее лицо.
— Испугали?
— Привели в ужас. Понимаете, я был не способен работать. Я начинал думать, что действительно был писателем одной книги, что книга была лишь счастливой случайностью, что у меня совершенно нет таланта. Я возвращался к буфету и каждый раз находил его пустым…
Она не отрываясь смотрела на него таинственно темными глазами, чуть приоткрыв рот.
— …а потом вы нанесли удар этими проклятыми фотографиями и предложили им соответствовать.
Она едва заметно покачала головой.
— Возможно, вы не хотели, чтобы предложение прозвучало так, но для меня это был вызов. Вызов, принять который у меня не хватило смелости. Я был напуган, набросился на вас, о чем страшно жалею с той самой минуты.
— Вам они понравились?
— Они потрясли мой маленький мирок. Они снова показали мне Африку и наполнили меня тоской. Увидев их, я понял, что потерял. Меня обуяла тоска по родине, словно маленького мальчика в первую ночь в школе-интернате. — Ему было стыдно за свой прерывающийся от волнения голос. — Это ваши фотографии заставили меня вернуться сюда.
— Я этого не знала, — сказала она.
Крейг чувствовал, что глаза заполнились слезами, знал,
что если попробует заговорить снова, это будет скорее рыдание, а не нормальный голос.
Внизу в лагере кто-то начал петь чистым тенором, доносившимся до вершины холма, так что Крейг мог понять слова. Это был старинный боевой напев воинов-матабелов, но сейчас он исполнялся как похоронная песнь, выражавшая, казалось, все страдания и всю трагедию континента. Даже гиены перестали хохотать, пока продолжалась песня:
