Виталий Мелентьев - Иероглифы Сихотэ-Алиня
Сенников по-своему понял пряхинское молчание. Оно как бы подтверждало его смутные догадки. Всякий солдат, где бы он ни служил, обязательно думает о войне. И даже когда не думает о ней, все-таки каким-то краешком сердца ждет ее и потому старается заранее, иногда по незначительным признакам определить ее приход.
Так было и с Аркадием. Он мысленно уже связал и, как ему теперь казалось, чрезмерное внимание капитана Кукушкина к их посту, хотя в нем ничего особенного не было, и поток шифровок по линии, забывая, что шифровок всегда идет больше чем достаточно, и полет самолетов, который сам по себе мог быть самым обычным, тренировочным полетом. Все это теперь, после тревоги, приобретало особое значение. Аркадий не трусил, но, как и многие другие на его месте, он нервничал. Все, что было вокруг него, все изменило свой смысл, все стало враждебным, неясным и в то же время дорогим, желанным, таким, будто он видел все это в последний раз. Ни привычного зазнайства, ни нового чувства недовольства собой, ни светлой зависти к более сильному товарищу — ничего этого не было. Была неосознанная тревога неизвестности, и Аркадию хотелось быть как можно ближе к старшине. Теперь он казался ему мудрым, опытным, таким, который сможет спасти и помочь. И он все жался и жался к Пряхину, норовя заглянуть ему в глаза. Пряхину наконец надоели эти безмолвные вопросы, и он раздраженно бросил через плечо:
— Что вы путаетесь под ногами? За линией смотреть нужно! Заметили обрыв крепления?
— Нет, товарищ старшина! — почти испугался Сенников.
— А он был. Вернитесь, найдите, исправьте, а потом, если не догоните меня за распадком, ждите и проверяйте линию.
— Слушаюсь, — подчеркнуто четко ответил Аркадий и, повернувшись по всем правилам, торопливо пошел назад.
Теперь Аркадий внимательно следил за столбами и вскоре увидел, что один из проводов отошел от изолятора: то ли строители линии плохо закрепили его, то ли ветры сорвали крепления. Провод провис. В иней, гололедицу, в бурю такой провисший провод может оборваться. Аркадий торопливо наладил когти, влез на столб, быстро исправил повреждение и сразу же двинулся догонять старшину. Шеренга столбов огибала выходящую к распадку низину, густо заросшую папоротниками и хвощами. Аркадий пошел по низине, думая, что, раз Пряхин прошел вперед, ему нужно будет срезать угол. Оставаться одному ему очень не хотелось, и опять-таки совсем не потому, что он трусил. Просто он не знал, что ему нужно делать одному, а со старшиной было как-то надежней. Он опять забыл о линии, торопливо шагая по смачно хлюпающей под ногами низине.
Вдруг рядом отчаянно завизжал поросенок, раздалось тревожное хрюканье, сопение, и в нескольких шагах от Сенникова появился дикий кабан — секач. Его могучая, заросшая бурой щетиной грудь играла мускулами. Маленькие глазки на длинной морде горели красноватым мрачным огнем. Загнутые назад боевые клыки пожелтели и выглядели поэтому еще страшнее.
Ни снять карабина, ни двинуться с места Аркадий не мог — он словно оцепенел. Секач нервно вздрагивал, не спуская своих бешеных глазок с бледного солдата, перебирал передними ногами. Отовсюду неслось повизгивание, хрюканье, шелест жирных хвощей и полосатых папоротников — свиное стадо, видно только что залегшее отдыхать в сыром, хорошо прогретом месте, убегало по направлению к распадку. Секач начал пятиться и тоже скрылся в зарослях. Сенникову захотелось сорвать с плеча карабин и выстрелить ему вслед, но он вспомнил, что раненые кабаны страшнее тигра. Об этом он читал не раз.
Последнее нервное напряжение доконало его — он долго стоял на месте, потом медленно пошел к линии, на взгорок. Колотилось сердце, во рту часто пересыхало. Уже на выходе к линии Аркадий еще несмело, еще с опаской подумал: «Неужели я трус? Неужели я пасую перед опасностью?»
Он, как и прежде — но уже не так уверенно, — заставил себя найти оправдание: «Да ведь смешно же было бросаться на кабана И стрелять ни к чему».
А внутренний голос насмешливо протянул: «Свиней испугался. А еще над Почуйко смеялся — мужиковатый… Но это же дикие свиньи», — почти взмолился Аркадий.
И хотя все возражения были справедливыми, он почувствовал: что-то в нем не так крепко и надежно, как он думал. Напряжение оставляло его, он быстро слабел, покрываясь мелкой испариной, и торопливо искал оправданий.
«Нет, просто они более привычные к этим условиям. А я москвич. Вот в городе я бы тоже… А здесь просто нужно привыкнуть к этой дичине, нельзя же сразу. Я еще привыкну. — Он натолкнулся на большой, гладкий валун, присел на него и, чувствуя его ласковую теплоту, уже спокойней решил: — Конечно, привыкну. Ведь я не хуже других. Просто распустился, а вот привыкну…»
Мысли у него стали путаться, и он прилег. Ни о тревоге, ни о кабанах, которые ушли в сторону того самого распадка, куда направился старшина, он не думал — был слишком занят собой. Хорошие, правильные мысли только успокаивали его, и он, чтобы отогнать бьющуюся в душе тревогу, шептал:
— Старшина сказал ждать. Вот я и буду ждать. Сколько нужно, столько буду. Один, а буду.
И от этой навязанной жалости к самому себе тревога слабела и отходила — человек как будто казнил сам себя.
Скандал на птицеферме
Минут пятнадцать после того, как все ушли, Андрей Почуйко честно сидел у телефона. Потом он стал присматриваться к молчаливому Лазареву, который обстругивал колодяшку и, наконец, не выдержал:
— Ну як же так можно — рыба на солнце лежит, а я туточки?
Лазарев спрятал улыбку и смолчал.
— Я не знаю, товарищ лейтенант, ну як то можно — це ж продукты гинут. Государственное, можно сказать, достояние, а вы улыбаетесь.
— Так приказ же, Андрей, приказ, — стараясь быть серьезным, ответил Лазарев.
Он единственный, кто знал о замысле Пряхина. Старшина, чтобы не волновать больного учителя, у которого нога все распухала и опухоль эту пробивали сплошные кровоподтеки, рассказал ему о своем замысле.
— А шо приказ, — меланхолично рассуждал Андрей. — Приказ он есть приказ. Точный, ясный. «Вам, товарищ Почуйко, дежурить у телефона и действовать в зависимости от обстановки». Вот! В зависимости! А обстановка какая? Рыба гниет — вот и вся обстановка.
— Так ведь тревога, Андрей.
— Ну так шо, шо тревога. Ну шо? А ничего! Хоть бы и война. Сказано — действовать в зависимости от обстановки, а на войне что, разве йисты не нужно? Хай, значит, враг питается, жир под кожу набирает, а я, как той фазан, на силке буду сидеть та живот ремнем подтягивать?
Почуйко то замолкал, ожесточенно раскуривая цигарку, то в перерывах обстоятельно исследовал обстановку и свои возможности. Чем быстрее солнце катилось к западу, тем труднее ему было сидеть.
