Василий Ардаматский - “Грант” вызывает Москву

— Больше же негде, — сказал Сергей и снова спросил: — Ну, что ты решаешь?

— А ты меня не бросишь? — Зина смотрела на него, и он видел в ее глазах веселые искорки.

— Только б ты меня не бросила, — тихо сказал он и осторожно, совсем не так, как в первый раз, ласково притянул ее к себе и стал искать ее губы…

В воскресенье утром по главной улице, направляясь к церкви, степенно двигался свадебный кортеж на двух извозчиках. Моросил дождь, и верх над пролетками был поднят. Верх этот был из желтой, грязной кожи и весь в дырках. Да и сами пролетки имели такой вид, будто их вырыли из земли. В самом деле, где они были, пока по этим улицам бегали такси и трамваи?

Прохожие, увидев кортеж, останавливались и удивленно смотрели ему вслед: кому это сейчас пришло в голову жениться да еще свадьбу играть? А немцам это зрелище нравилось. Они смеялись, кричали что-то вслед процессии.

В первой пролетке сидела молодая и старший боярин Харченко. У него через плечо был повязан вышитый рушник. Во второй пролетке жених сидел между стариком и старухой — это были Михаил Степанович Быков и его жена Ольга Матвеевна — хозяева дома, в котором провел первую тайную ночь и теперь жил Харченко. Жених — Сергей Дымко — украдкой любовно посматривал на своих посаженых батько и мамашу и диву давался, с каким истинным достоинством играли старики свои свадебные роли. Он знал, что они без особого раздумья оставили у себя Харченко. Мало того, они сумели через церковь получить фальшивую метрику, свидетельствующую, что Харченко усыновлен ими еще в 1930 году. Когда Харченко попросил их участвовать в свадьбе, старики сразу согласились. Харченко рассказывал, что их беспокоило только одно — не произойдет ли на свадьбе какая-нибудь стрельба и что в таком случае не надо брать с собой Ольгу Матвеевну, потому что она не переносит выстрелов…

В церкви было темно, как в погребе. Поп выглядел довольно странно — наголо бритый и даже без усов. Он встретил приехавших на паперти, торопливо провел в церковь и, взяв Харченко за руку, отошел с ним в сторону. Они долго о чем-то шептались.

— Ладно, дадим тебе еще две пачки чаю, и шабаш, — громко сказал Харченко и вернулся к молодым.

— Осьмушки или четвертушки? — поинтересовался поп.

— Ты сказал бы еще, по кило каждая, — разозлился Харченко — Как тебе не стыдно из церкви ларек делать? Осьмушки, осьмушки…

— Ладно, идите к церковным вратам, — сказал поп и куда-то скрылся.

Вскоре он снова появился, уже в рясе, довольно потрепанной. Рядом с попом семенила сгорбленная крохотная старушонка в таком длинном черном платье, что оно волочилось за ней, как хвост.

— Молодые, станьте сюда, — распорядился поп, показывая на низкую кафедру, на которой лежала большая книга с крестом на переплете. Зина и Сергей стали рядом. Позади них — Харченко со своими стариками.

— Зовут как? — строго спросил поп.

— Зинаида и Сергей, — ответила за двоих Зина. Она очень волновалась и боялась чего-то, ей хотелось, чтобы все поскорее кончилось.

Поп посмотрел на нее насмешливо и, задрав голову вверх, громко проголосил:

— Венчаются раба божья Зинаида и раб божий Сергей. Ида пусть… — больше из того, что он бормотал, резко снизив тон, ни одного слова разобрать было нельзя. Харченко знал, что поп до прихода немцев был бухгалтером строительного треста и, конечно, ничего не понимал в церковной службе, но наблюдать за этим самодельным попом было смешно. А молодые, казалось, не замечали комизма положения и были полны серьеза и трепета.

Побормотав минуты две, поп вдруг умолк и строго спросил Сергея:

— Будешь верен своей жене?

— Буду.

— Гляди! — пригрозил ему пальцем поп и обратился к Зине: — А ты?

— Буду, буду, — быстро проговорила она.

— Гляди! — пригрозил поп и ей, после чего он сошел со своего пьедестала и, задрав до груди рясу, вытащил из кармана бумажку. — Сейчас, я только фамилии ваши проставлю и в книгу занесу…

Харченко взял у него справку, проверил, что в ней написано, проверил запись в книге и после этого отдал попу две осьмушки чаю, сказав при этом:

— Живодер ты, а не поп.

— Каждый живет, как может, — ответил поп, поглаживая свою бритую голову.

Из церкви все уже пешком отправились к Федорчукам, где их ждал свадебный стол…

Штурмбанфюрер Вальтер Цах рассказывал Релинку о подготовленной им акции “Шесть лучей”. Именно рассказывал, а не докладывал. Начальник полиции безопасности вообще не был обязан отчитываться перед старшим следователем СД. И если он пришел к нему, то только потому, что знал, какой большой опыт у Релинка в проведении подобных акций и что в СД города он — фигура наиболее значительная. И все же разговор их, вроде, неофициальный. Вот и встретились они не на службе, а в воскресный вечер в особняке, где жил Релинк. Они сидели на тесном балконе, выходившем в сад. Плетеные кресла еле поместились на балконе, и собеседники все время чувствовали колени друг друга. Но зато можно говорить совсем тихо, тем более что обоим известен параграф 17 инструкции Гейдриха, в котором особо подчеркивается секретность именно этих акций.

— По-моему, шифр операции подобран неудачно, — сказал Релинк. — Каждому дураку ясно, что речь идет о шести лучах еврейского клейма.

Цах, не моргнув глазом, проглотил “дурака” и спросил:

— А что, если ее назвать просто акция номер один?

— Во всяком случае, лучше, — ответил Релинк. — На сколько человек вы рассчитываете акцию?

— Я думаю, что по первому приказу о явке придут около двух тысяч человек и через неделю столько же по второму приказу.

— Возможность побега из города, надеюсь, предусмотрена?

— Да, все сделано. У нас единственная трудность — довольно большое расстояние от места сбора до места акции.

— Это очень плохо, Цах, — с мягкой укоризной сказал Релинк. — Каждый лишний десяток метров пути — это лишний шанс расшифровки акции.

— Но мы их доставим туда ночью.

— Как вы их доставите? У вас будет для этого необходимый транспорт?

— Я провел хронометраж. Ночью гнал по маршруту полицейских. Получилось девятнадцать минут. Учитывая, что в колонне будут и старые люди, планирую тридцать минут.

— А вы помните случай в Польше, когда пять тысяч человек отказались идти и сели на дорогу! Что будет, если предчувствие не обманет и ваших?

— Что вы предлагаете?

— Я предлагать не могу вообще.

— Я все-таки проведу их за тридцать минут! Не то чтобы сесть, на дорогу, подумать об этом не успеют, — энергично сказал Цах.

Они разговаривали вполголоса, совершенно спокойно, как могут говорить о своих делах любые люди. И они будто не знали, что каждое их слово — это автоматная очередь, предсмертные крики женщин и детей, шевелящаяся земля над могилами тысяч людей, виноватых только в том, что они родились евреями.