Виктор Михайлов - На критических углах
Комов легко разыскал могилу Родина под большой развесистой липой. Заботливой рукой Авдотьи Ивановны здесь были посажены астры и анютины глазки, а на могильном холмике лежал большой букет васильков. Цветы еще не успели завять. Кто-то совсем недавно был здесь и принес васильки.
Майор договорился с кладбищенским сторожем об уходе за могилой и, сам не зная как, очутился подле боковой калитки: его неудержимо тянуло на лесную дорожку, где их с Леной застала гроза.
Комов шел чернолесьем. По мере того как он приближался к ручью, волнение его росло. Он несколько раз останавливался, прислушиваясь к своему сильно бьющемуся сердцу.
Когда расступился лес, Комов увидел на противоположном высоком берегу ручья Лену. Она сидела так же, как и тогда, устремив пристальный взгляд в заводь, только платье на ней было красное, а позади нее, видное сквозь просеку, садилось ярко-багровое солнце.
Некоторое время он стоял, прислонясь к дереву, и смотрел на Лену, затем перешел по камням ручей, поднялся на пологий берег и сел рядом с девушкой.
Лена не удивилась приходу Комова, точно ждала его, хотя все это время они не виделись и со времени их встречи здесь, у ручья, прошло много дней.
Теперь Комов увидел, что к волосам девушки были прикреплены несколько голубых васильков.
— Вот странно, Анатолий Сергеевич, — словно продолжая давно начатый разговор, сказала она, — я только подумала: «Как было бы хорошо, если бы вы были здесь, рядом со мной!», и вот вы пришли. Мне с вами удивительно хорошо и спокойно. Когда я вас долго не вижу, жизнь представляется мне дорогой на ветру: я иду, и встречный ветер сбивает с ног, но приходите вы, и становится тихо, безветренно и спокойно.
То, что говорила Лена, отдавало литературой, и Комов это понимал, но в то же время в словах ее было много тепла и искренности.
— Скажите, Лена, к вам, в Нижние Липки, приходили женщины из гарнизонного городка? — спросил Комов.
— Приходили к маме, о чем-то шептались. После их ухода мама смотрела на меня так, словно я в ученическом табеле переправила единицу на четверку. Смотрела и вздыхала. Я сказала ей, что сил у меня много и с сердцем моим я справлюсь сама.
— Знаете, Леночка, нас кто-то видел в лесу, помните, когда мы с вами прятались в стоге сена, и пошла по городку нехорошая, грязная сплетня…
— Вам может это повредить? Хотите, я пойду к начальнику политотдела и скажу ему…
— Не надо, я волновался не за себя, за вас. Мне не хотелось, чтобы на вас легло пятно, вы девушка и…
— Ой, какой вы, Анатолий Сергеевич, — перебила она. — Что я, кисейная барышня?! Я ничего…
— Знаю.
— Что знаете?
— «Я ничего не боюсь». И я ничего не боюсь, только… вас я, Леночка, боюсь.
— Меня? Почему?
— Помните, вы сказали: «Любовь моя, точно синяк: не трогаешь — не болит». Вот когда совсем пройдет эта боль, я отвечу на ваш вопрос. Стало темно. Пойдемте, я провожу вас домой, — сказал Комов и протянул ей руку.
Опершись на его ладонь, Леночка поднялась, сорвала травинку и, покусывая ее, пошла вперед, затем обернулась, внимательно, словно увидев впервые, посмотрела на Комова и взяла его под руку.
XII. СВЕРХЧЕЛОВЕК
В авиации так повелось: пришел из авиашколы в полк, стало быть, ты «молодой» и до тех пор, пока не прибудет новое пополнение, год, а иной раз и два, так и будешь ходить в «молодняке», а пришло пополнение — и ты уже «середняк», а затем и «старичок».
В ночь на субботу были ночные полеты в сложных условиях, летали «старички». Полеты кончились во втором часу ночи, поэтому утро у Бушуева и Астахова началось поздно. Оба командира звена жили в одной комнате офицерского общежития. Комната, обставленная по принципу «сегодня здесь, а завтра там», казалась не обжитой. Мебель, только самая необходимая, казенного образца, не украшала комнату и подчеркивала отсутствие той домовитости и уюта, которые всегда придает жилищу женщина. Букет полевых цветов в стеклянной банке из-под консервов на тумбочке Бушуева и репродукция с картины Левитана «Золотая осень» над его кроватью были попыткой придать уют этой комнате.
В девять часов утра Астахова вызвали к телефону, в это время на лестничной клетке он чистил сапоги. После телефонного разговора Астахов вернулся раздраженный и, несмотря на то, что успел вычистить только один сапог, швырнул щетку и ногой загнал ее под кровать.
Сидя у окна, Бушуев брился. Намыливая помазком подбородок, он спросил:
— Что случилось, Гена? На лондонской бирже упал курс акций?
— Хорошо тебе, тюленю, острить, шкура у тебя толстая! — огрызнулся Астахов.
— Просто я в жизни, как и в воздухе, стараюсь не создавать больших перегрузок, — с невозмутимым спокойствием заметил Бушуев.
Заложив руки за голову и испытующе глядя на Бушуева, Астахов ходил по комнате.
Закончив бритье, Бушуев аккуратно вытер бритву и сказал:
— Ну, Гена, выкладывай твои мировые проблемы.
Астахов остановился около него и резко бросил:
— Мне деньги нужны, вот и вся проблема!
— Деньги? — удивился Бушуев. — Только вчера была получка.
— А что я получил на руки?!
— Вот память! Я и забыл, что звено старшего лейтенанта Астахова летает на горючем своего командира!..
— Глупая шутка!
— Сколько тебе нужно денег?
— Две тысячи…
— Ты, Гена, знаешь, что у меня есть деньги, я собирал на «Москвича», но передумал и решил покупать «Победу». Очередь моя подойдет в будущем году, и, конечно, две тысячи я могу тебе одолжить, но одно условие…
— Вексель и десять процентов годовых?! — перебил его Астахов.
— Дурак! — выругался Бушуев. — Я должен знать, зачем тебе деньги.
— Долг чести.
— Ты что, стал играть в карты?
— Нет. Я купил девушке подарок и дал слово заплатить семнадцатого. Сейчас она мне звонила — приходили за деньгами. Завтра последний срок.
Бушуев обнял за плечи Геннадия и, усадив его рядом с собой на кровать, спросил:
— А ты посылаешь матери деньги?
— Мама пока обходится, а мне не хватает…
— Не хватает?! Тебя же одевает, обувает и кормит государство!
— Ты разговариваешь, как обыватель…
— А ты бы отзывался поуважительнее об обывателе.
— Я говорю об обывательской точке зрения, — поправился Астахов.
— Женщина, давшая тебе жизнь, воспитание и, наконец, профессию, живет на четыреста рублей пенсии, а ты, ее сын, делаешь подарки стоимостью в две тысячи рублей! Я спрашиваю тебя, Астахов, какая это точка зрения?
— Побереги свои лекции о морали для другой аудитории! — бросил Астахов и, вскочив с кровати, подошел к окну. Помолчав, он повернулся и резко спросил:
