Бунт на борту(Рассказы разных лет) - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович

— Это и есть детонатор. Но осторожнее, товарищ Белоусов, ради бога осторожнее! Дайте мне взрыватель, это моя специальность. — Винтер положил медный кружочек себе на ладонь. Он задумчиво оглядел его. — Тонкая штучка! Действие его химическое. Слышал о таких детонаторах. Видите, в латунную гильзочку ввинчена каучуковая капсула, а в капсуле содержится какая-то кислота. — Винтер уже вывинчивал гильзу из медного кружка. — Через определенное время кислота разъест капсулу, попадет в гильзочку, на гремучую ртуть, и взорвет ее. А гремучая ртуть в свою очередь взорвет заряд…

— Бросьте вы возиться с этой подлой тварью. Еще взорвется, — сказал недовольно Малышев.

— Одну минуточку. Я осторожен. Я только посмотрю, что у капсулы на другом конце.

Винтер, то и дело поправляя мизинцем спадающее с носа пенсне, слегка повернул капсулу. Грохнул взрыв. Инженер Малышев закрыл обеими руками лицо. Винтер начал сползать со стула на пол. На его кителе расплылось большое кровяное пятно.

Это случилось 30 марта 1918 года.

От взрыва тяжело пострадал один Винтер, раненный в живот. Истекающий кровью, он был перевезен в Морской госпиталь, где ему сделали сложную операцию: наложили пять швов на кишечник, два на желудок и ампутировали мизинец левой руки. Старший механик Малышев отделался легким ранением лица. Белоусов и Карпов совсем не пострадали. К счастью, от взрыва гильзы не сдетонировала лежавшая на столе взрывчатка. Винтер отошел с детонатором от стола к иллюминатору. Иначе разнесло бы всю корму «Авроры».

«Пехотинец», видимо, хотел подложить подрывной снаряд под нос или корму крейсера, но, замеченный часовым, вынужден был принести взрывчатку на крейсер и, пользуясь случаем, сбежал. Он не был разыскан. По приказу комиссара «Авроры» Семенов и Найчук дважды ходили в Новую Голландию разыскивать его. Комиссар Адмиралтейства выстраивал всех рабочих во фронт, но оба раза авроровцы не нашли «пехотинца». Да и трудно было запомнить человека с ничем не примечательным лицом. А красные банты тогда носили многие.

Эксперты Верховной Морской следственной комиссии определили, что взрывчатка в железной коробке была не пикриновой кислотой, как считал несчастный Винтер, а прессованным тетрилом. Взрывчатый заряд весил пять килограммов. Детонатор, судя по надписям, был изготовлен в Швейцарии. И вообще вся конструкция подрывного снаряда, химическая мина, была технической новинкой. В России такие мины еще не изготовлялись. Это была заграничная работа.

Со всех румбов, от всех границ дули на Республику, на Революцию черные ветры предательств, измен, заговоров, контрреволюционных походов!

1928 г.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ ВЕРЫ ВАНУЙТА

Над воротами карантинного двора совхоза «Ясовей», что по-русски значит «проводник», висела доска с крупной надписью:

«Повалке в совхоз вход воспрещен!»

По дороге в канцелярию каждый день читал эту запрещающую надпись директор совхоза Ядко Хатанзеев и, читая, каждый раз улыбался молодому задору этих слов. Ядко знал, что надпись сделала сама Вера Вануйта, и он твердо верил, что ни сибирка, ни попытка, ни другая какая-либо повалка не проберутся в совхозные стада.

На карантинном дворе с первыми весенними днями олени совхоза проходили под наблюдением Веры Вануйта тщательную санобработку, и только после этого их гнали на летовки. В начале июня — по-ненецки ненянг юрий, месяц Комара, — по последнему обманчивому весеннему льду переходили стада Большую Воду (Обскую губу) и лесом ветвистых рогов шли навстречу влажным ветрам Карского моря, в глубь «Конца Земли» (Ямала). Там мало комаров, там сочные ягельники, там медленные, чистые реки, а на морском побережье много соли, которую так любят олешки.

По необозримому этому раздолью носился когда-то на быстрых упряжках жирнощекий и вечно пьяный князь тундры Василий Тайшин, всем урядникам и самому губернатору известный, получивший от царя медаль и российское дворянство за поставку армии оленьего мяса. Владелец многих тысяч оленей, сотни чумов и десятка жен, князь Василий Тайшин имел неограниченную власть над беднотой, над своими пастухами, а значит и вечными своими должниками. И теперь носят еще, наверное, под малицей шрамы от Васькиных побоев бывшие его пастухи. А бил он их пудовым кулаком, и хореем, тяжелым шестом для управления упряжкой, и багром, и обухом замахивался. А кто запретит Ваське избивать и калечить бедняков, отбирать у них жен и лучшие песцовые шкурки? Род Тайшина самый сильный на земле и будет властвовать над тундрой, пока светят звезды и солнце. Такая слава летела по Ямалу из конца в конец.

Но пришла в тундру Советская власть — и присмирел ямальский князь, даже спирт глушить бросил, и поднимать хорей на пастухов уже не решался. А в переломный год — год коллективизации тундры, — когда колхозы «из олешков одно стадо делали», бежал Василий Тайшин сначала в глухие дебри Большого Ямала, а оттуда, по слухам, перебрался за границу, в Норвегию. С Василием Тайшиным бежали многие его друзья, мелкие князьки, тетто, кулаки, и тадибеи, обманщики-шаманы. А может быть, и не бежали. Может, затаились где-нибудь в тундре.

А теперь по бескрайним разметам былых тайшинских угодий совхозные стада каслали[29] все лето, чтобы вместе с первыми осенними буранами вернуться в коррали совхоза, приведя с собой тысячный приплод.

И удивлялась тундра!

Давно ли, когда принадлежали эти стада Ваське Тайшину, вечно болели олешки: чесотка дырявила их шкуры; как бочки, распухали их ноги от страшной попытки и, самое страшное для оленевода, черная язва падала на стада. Понурыми становились олешки, взъерошенная шерсть теряла блеск, и спускались из ноздрей кроваво-гнойные шнурки.

А чем лечил Васька больных олешков?

Вытряхивали из меховых мешков деревянных божков, маленьких, тощих, злых, мазали их оленьей кровью, украшали цветными лоскутками, водкой ублажали. Не помогало это — тогда звал Васька тадибеев. Шаманы били заячьей лапкой в шаманские бубны, пензеры, вопили заклинания, камлали. Но и после камланий устилались тундры от Салехарда до Архангельска трупами павших оленей. А теперь, когда стали стада совхозными, когда попали олешки в руки Веры Вануйта, лоснится их шерсть, как шелковая, жиром заплыло мясо, а копыта их крепки, как камень. Вот почему ненцы всех тундр называли Веру доверчиво и почтительно «арка лекарь тыу мандал», что значит — большой лекарь оленьих стад. Вот почему и директор Ядко Хатанзеев крепко верил совхозному ветврачу Вануйта, а не потому, что не мог без волнения смотреть на смуглое, чуть скуластое лицо Веры и на щеточки черных ее ресниц, таких черных, словно она нарочно закоптила их у костра. Щекочут эти ресницы сердце Ядко.

Но однажды Ядко Хатанзеев остановился у доски, прочитал надпись и не улыбнулся.

Путанными тропинками тундры, в обход карантинного двора, пробралась в стада повалка, болезнь, которую ненцы-пастухи называли черной язвой. Вера, поручив карантинный двор и ветамбулаторию фельдшеру, тотчас выехала в тундру, в зараженные стада. Через пять дней она прислала оттуда письмо директору совхоза:

«Как я и ожидала, ненецкая черная язва оказалась сибиро-язвенным карбункулом. Высылай немедленно прививочный материал, а также карболку и креолин для дезинфекции. Передай фельдшеру, чтобы он срочно организовал изоляторы и взял на учет скотомогильники. Не волнуйся, Ядко, заболевания единичные. Ручаюсь, мы победим язву…»

Ядко вообразил измазанные йодом пальцы, писавшие эти строки, улыбнулся, успокоился и поверил, что язва будет побеждена. Он немедленно отправил в тундру медикаменты и стал ожидать оттуда дальнейших известий. Второе письмо пришло из тундры тоже на пятый день. Писал технорук второго стада, зоотехник и комсомолец Миша Пальчиков:

«…Хотя гражданка Вануйта окончила вуз в Ленинграде, а все же до ее прививок дохли единично, а теперь падают десятками. Чистая бактериологическая диверсия! Мы ей, благодаря этому, прививку делать запретили, а она, сильно обидевшись, уехала в шестое стадо, к Хэно Яптик…»