Евгений Кораблев - Созерцатель скал
– Это прокаженный! – воскликнул Попрядухин со страхом, оборачиваясь к профессору.
Услышав страшное слово, все невольно отступили. Несчастный старик полз за ними на коленях и что-то вопил по-бурятски.
– Что он говорит? – глядя на него с состраданием, спросил Тошка.
– Разве в СССР есть проказа? – вмешался Федька.
– Это ужасная болезнь, – сказал профессор. – Наверно, он с Ольхона. Она там не переводится.
– Видите, – ответил Попрядухин, несколько успокаиваясь. – Он уверяет, что он здоров, но родные сочли его больным и хотели сжечь. Таков здесь был старый обычай. Тогда он бежал в тайгу и почти умирал здесь от голода. Он просит осмотреть его и убедиться, что он здоров. Но я вам не советую этого делать. Черт с ним!
Оставить здесь старика, хотя бы дав ему съестных припасов, значило обречь его на гибель. И профессор решился.
Когда Попрядухин передал это старику, последний низко поклонился, словами и жестами изъявляя благодарность.
Профессор осмотрел его. Бурят был сильно истощен, но здоров. Его накормили и разрешили следовать с экспедицией.
Дорогой Попрядухин расспросил старика, что с ним случилось.
Старик, его звали Майдером, рассказал следующее.
На Ольхоне (Майдер оказался действительно ольхонец) живут исключительно буряты. Всего до тысячи человек. На острове существует проказа. При первых признаках этой болезни больного поселяют за улус[24], в особую юрту, куда родственники носят ему пищу. А он не смеет никуда показываться из своего тесного, смрадного и грязного жилища. А если больной сопротивляется, или не подчиняется этим правилам, его напаивают допьяна и сжигают живым вместе с юртой и всем имуществом. После одного прокаженного осталась юрта, и Майдера, заподозрив, что он болен, хотели перевести туда. Он чувствовал себя здоровым и боялся заразиться. За сопротивление его решили сжечь, и он бежал с Ольхона в тайгу. Эти места он хорошо знает, так как раньше был звероловом и промышлял здесь, пока не дал три обета.
– Этого еще не хватало! – рассердился Попрядухин.
– Что это значит? – заинтересовались все, не понимая, на что он сердится.
– Значит, что он очень благочестивый бурят, настолько благочестивый, что не хочет никого убивать. Обычно буряты дают один обет, а этот старый чудак – целых три.
Причина негодования Попрядухина выяснилась только позднее.
К вечеру зарядил дождь, и для ночлега устроили два балагана из ветвей. Когда они влезли в тесный балаган, от ольхонца потянуло таким смрадом, что даже неизбалованный нос Аполлошки не выдержал.
Не удивительно! Старик ни разу в жизни не умывался, как и все его сородичи. Об употреблении мыла он не имел понятия. В довершение всего он бежал с Ольхона в зимнем костюме и теперь, несмотря на жару, щеголял в куртке и штанах, сшитых из овчины и надетых шерстью внутрь прямо на голое тело, как обычно носят буряты.
Майдер и ходил как-то особенно: важно, медленно и степенно. Так же медленны были его жесты и все движения. Правую руку он держал как-то особо объясняя это тем, что по одному обету он не должен совершать ею даже враждебных жестов. Говорил он тоже не торопясь.
Старик не упускал дня, чтобы не привязать где-нибудь в лесу с благочестивой церемонией к священной березке «зухале» какую-нибудь цветную тряпочку или клок лошадиной гривы, и то и дело бормотал свое таинственное: «Ом-ма-ни-бад-ме-хом! Ом-ма-ни-бад-ме-хом!» – и притворялся глухим.
На другой же день Попрядухин чуть не избил его. Дело вышло вот из-за чего. Они раскладывали костер.
– Майдер, тащи сучьев! – приказал Попрядухин. – Да скорей, пока костер не погас!
Бурят важно, не торопясь, поднялся и медленно, еле шевеля ногами, направился к лесу.
– Да прибавь на градус! Слышишь, черт! Боишься, что ноги отвалятся? Гаснет, ей-богу, гаснет!
Попрядухин из себя выходил, а бурят невозмутимо медленно, точно на прогулке, двигался к лесу.
– Да болен, что ли, ты, оглашенный? Или оглох, черт возьми! – заорал вдруг по-бурятски Попрядухин, вскакивая и выпуская целый залп отменных бурятских «выражений».
Бурят тихо обернулся, невозмутимым тоном что-то пробормотал и продолжал свое медленное шествие.
– Тьфу! Слышите? – хлестнул себя по бедрам Попрядухин. – Опять обет! По нему он не должен ускорять шаг и делать торопливых движений. А нет у тебя обета отравлять жизнь всем ближним и делать все им назло? Говори, сколько у тебя еще обетов в запасе? – яростно набросился он на возвращавшегося с ветвями бурята.
– Один, – спокойно сказал тот, кладя хворост.
– Слава богу, что не десять! Какой?
– Никогда не торопиться с ответом. Вообще ни в чем не спешить.
– Один стоит десяти, – плюнул Попрядухин. – Подобрали сокровище. На Байкале не нашли лучше, – бормотал он, сыпля проклятия по-русски и по-бурятски. – Проводник с тремя обетами! Тьфу! Глупость! Черт его возьми!
– На языке раздраженного человека это называется глупость, а на языке созерцателя дел и дум – это мудрость, – наставительно ответил бурят.
– Видал? – хохотали ребята над удивленным Попрядухиным. – Съел гриб? Наш Майдер – истинный восточный философ.
XVIII. «Писаницы»-скалы
Майдер прекрасно знал лесную глушь и речонки, впадающие с севера в Байкал, и много ускорял путешествие. За доброе дело, совершенное путниками, они были вознаграждены.
Только Попрядухина раздражала религиозность бурята.
Он не пропускал ни одного «священного» предмета. Видя такое место, бурят приходил в молитвенное настроение и начинал без конца бормотать свое: «Ом-ма-ни-бад-ме-хом!»
– Залопотал, индюк! – сердился Попрядухин. – Теперь опять, покуда не кончит, никакого толку от него не добьешься! Эй, тала, будет! Кш! Кш! – махал он на бурята руками.
Ребята хохотали, а Майдер невозмутимо смотрел на старика, продолжая свое бормотание.
– Удивительно, сколько времени у него уходит на все это! – воскликнул Тошка.
– Да еще три обета, – улыбнулся профессор.
Однажды жарким днем, когда несносно палило солнце, бурят – неожиданно остановился и начал разжигать костер.
– Чего это он? – удивился профессор. – Отабориться еще рано.
Попрядухин перекинулся несколькими словами с бурятом и безнадежно махнул рукой.
– Важное для него место в горах будет.
– Жертвоприношение?
– Да.
Место было в своем роде замечательное. Они находились в огромном диком ущелье, по дну его с глухим шумом неслась горная речка. Вдали стояли дикие снежные вершины. Берега состояли из причудливых известковых утесов, принимающих иногда самые странные формы. Они-то и были предметом поклонения.
