Павло Загребельный - Капитан Шопот
Полтора десятка лет выбивали из него все человеческое, чтобы стал он безропотным слугой ордена, чтобы хоть немножко приблизился к тому высокому идеалу, который открылся некогда преподобному Игнатию Лойоле, после его мистического пребывания в гроте Манреза. Обливаясь слезами, написал тогда святой Лойола «Духовные упражнения» и «Правила скромности» для членов будущего Товарищества Иисусова. Жестокие правила. Человек лишается права на малейшие самостоятельные действия. Все делается только с разрешения начальника. Думать можно лишь о «вечных» истинах. Например, об искуплении грехов. Рисовать в своем представлении картины ада, переживать адские муки, обливаясь слезами, как Игнатий Лойола. В новицитате запрещено все, кроме установленного навсегда сурового ритора. Только примитивнейшие акты. Ходить, молиться, мыть полы, перебирать четки, плести власяницы, читать написанные узколобыми дураками жития святых (даже евангелие было бы здесь высокой поэзией!), выслушивать и повторять только общие места, дежурить на кухне, прислуживать в трапезной (иезуиты — от самых младших до самых высокопоставленных — всегда ели много и вкусно, тут никогда не жалели средств на пищу, ибо в ней усматривали залог крепкого здоровья, а здоровье у иезуитов ценилось превыше всего).
Монотонность и примитивизм действий и поступков требуют всегда в десять раз больше энергии, чем действия просвещенные, согретые живой мыслью, вызываемые потребностью. Слушай умного человека — и ты сам станешь думать, насыщаться энергией деяния. Слушай догматика — и ты будешь духовно истощен до предела. Ты станешь мертвецом. Как сказано у Фомы Аквинского: «Воистину, когда скотина не двигается самостоятельно, а лишь передвигается другой скотиной, говорят, что она умерла».
Чтобы не оставалось в тебе ни крошки недозволенного, каждый иезуит должен постоянно открывать своему начальнику тайны своей совести, отдавая «отчет совести». Не имеешь права скрыть хотя бы одну мысль, хотя бы одно душевное движение. Такого насилия над душой не позволяла себе ни одна из церковных организаций... Ярема неопытным мальчонкой сообщал исповедующему свои (намерения жить или умереть в недостижимых горах. В дальнейшем — молчал.
Тринадцатое из лойолиных «Правил, необходимых для согласования с церковью», гласило: «Чтобы ни в чем не ошибиться, мы должны верить, что все то, что мы видим белым, на самом деле есть черное, если таким его называет иерархическая церковь». Что ж, если так, то и так. Он прикидывался покорной овечкой, а сам лишь ждал удобного момента. В новицитате он был единственным из окатоличенных украинцев, выделялся своей мрачностью, своей нелюдимостью, ждал и ждал чего-то, считал, что умело сохраняет свою тайну, однако оказалось, что отцы наставники весьма хорошо разбирались в своих воспитанниках, ибо однажды Ярему пригласил к себе сам высокий отец провинциал и весьма откровенно повел разговор о том, о чем давно думал и Ярема.
— Товарищество Иисусово никого не держит силком, — говорил отец провинциал. — Мы освобождаемся от людей слабых телом и больных... душой. Нам понятно, что вы, сын наш, не можете оставаться в спокойствии духа, необходимом для несения службы в ордене в то время, когда ваш народ встал на путь священной борьбы с атеизмом и коммунизмом... Если бы вы в самом деле проявили отвагу и желание присоединиться к своему народу, то мы не стали бы чинить препятствий. Орден может помочь вам необходимыми рекомендациями и даже... присвоением вам сана священника, хотя и за пределами нашего Товарищества... Но служение богу всюду одинаково.
«Присоединиться к своему народу» звучало весьма кощунственно, если принять во внимание, что Яреме предлагали не ту большую часть его народа, которая сражалась с немецкими фашистами, а лишь сотню или тысячу ничтожеств, пошедших в услужение врагу. Но ему было все равно. Так, с благословения ордена и движимый своим давнишним желанием вырваться из цепких когтей отцов иезуитов на волю, Ярема очутился в дивизии СС «Галиция».
Всю историю своей недолгой жизни он рассказал капитану Хепси в ту самую ночь, когда Хепси «спас» Ярему от солдат. Солдаты были пьяны, объяснил Хепси, именно поэтому ни один из них не попал в свою жертву. Но им очень хотелось линчевать Ярему, ибо они заподозрили его в убийстве американского офицера... Хепси удалось спрятать изгнанника, и с той памятной ночи они стали друзьями. Ну, а дальше — услуга за услугу. Безвыходность, в которой оказался Ярема (вся жизнь в безвыходном положении!), — и он уже среди сателлитов и палладинов капитана Хепси, в «школе борцов против коммунизма». Сначала старательный ученик, потом инструктор по костюмам и обычаям Карпат, а потом — и один из наставников «духовной культуры и мощи» будущих шпионов.
Годы летели.
Капитан Хепси стал полковником, его «воспитанники» время от времени отправлялись в опасные странствия, возвращались они или нет — Ярема знать не мог. Он был уверен, что возвращались: разве же сам он не переходил когда-то границу и тайно, и открыто, с боем? Считал, что теперь это делать легче, чем в тревожное время его пребывания в Карпатах. Правда, чувствовал себя намного надежнее в городке полковника Хепси, зорко охраняемый, словно ракетный конструктор и известный атомник.
Но все закончилось в весенний день, когда советскими ракетчиками был сбит разведывательный самолет У-2. Полковник Хепси сиял. Наконец, настало его время! Все эти недальновидные аналитики, жалкие рабы техники теперь должны были прийти с поклоном к нему, полковнику Хепси. Разведчики-белоручки не могут предложить Соединенным Штатам ничего, кроме снимков разгромленного ракетой У-2 и глуповатой физиономии летчика Пауэрса, который сдался советским колхозникам, как мокрая курица. Возвращаются снова благословенные времена чернорабочих разведки, людей, вооруженных мышцами, мужеством, сообразительностью, острым глазом. Хепси любил этих людей, любил мистера Яра и только благодаря этой любви готов был для успеха дела пожертвовать даже дорогим, любимым мистером Яром!
Если бы мог, он сказал бы, что мистер Яр отправляется в те самые места, куда уже выехал его давнишний знакомый Кемпер, но не имел намерения рассказывать так много, ибо разведчик должен знать только то, что его непосредственно касается.
Тяжело в сорок лет возвращаться на родную землю, на которой ты, собственно, не жил, для которой не сделал никакого добра, а только причинял зло, да и возвращаться снова не другом, а врагом! Никому не следует так возвращаться в места своего детства и юношества. Очаровательность детских лет уже давно утрачена, и только неуспокоенные стремления преследуют тебя на каждом шагу, повсюду ловишь себя на мысли, что все уже не такое, как было: деревья стали ниже, и поляны меньше, и птицы поют не так, и зверь не идет на твой зов, и небо не такое высокое, и ветер не такой душистый. Самое же главное — поймешь ты, что развеял свою жизнь на чужбине, состарился, но не признаешь в том своей вины. Обвинишь места своей молодости, где ты уже не нашел ее, не нашел чистоты, с которой входил в жизнь. Если бы можно было заранее знать, что испытаешь в жизни, наверное, не рождался бы. Как швыряла его судьба, как сурово била, стремясь уничтожить! Уцелел только благодаря природной своей силе, которую унаследовал от гуцулов, людей каменной твердости. Унаследовал и... предал свой народ, бросил родную землю, отправился куда глаза глядят... Он мог бы тогда, в сорок первом году, возвратиться добровольно, открыто. Но ему, недоучке, иезуиту, показалось, что гитлеровцы на веки вечные утвердились в Европе. А раз так, то не было смысла противиться силе и становиться на сторону побежденных. Он хотел быть победителем. Для них открыт весь мир, а ему хотелось черпать для себя все земные блага, не заботясь о взаимной отдаче.
