Милиция плачет - Александр Георгиевич Шишов
Художник бегло пролистал мой альбом, мурлыча что-то себе под нос, указал на мольберт рядом с Мосиком и поставил перед нами гипсовую пластину с барельефом звезды, направив на него под углом свет яркой лампы:
— Смотрите, — сказал он, указывая на звезду, — всё очень просто, у пяти лучей по две грани и каждая в зависимости от освещения своего цвета. Это вы и должны нарисовать.
Рисуя контур звезды, я понял, для чего нужна резинка. У меня получалось всё что угодно, только не звезда с равными лучами. Карандаш плохо стирался, тонкая бумага школьного альбома в нескольких местах протерлась до дыр. Я упорно рисовал и стирал, стирал и рисовал. То, что уже не стиралось, размазывал обслюнявленным пальцем, размывая изображение, чтобы сверху, ещё раз надавив пожирнее, продавливая насквозь бумагу, выпрямить извивающиеся лучи упрямо проявляющейся морской звезды, живой и враждебной.
Через двадцать минут безуспешных стараний я понял, что меня сейчас с позором выгонят, и надо что-то делать. Я вырвал из альбома лист и начал заново упорно царапать карандашом по бумаге.
Художник прохаживался по студии, подходил к ученикам, садился рядом, подсказывал, поправлял карандашом рисунки. Он всё ближе и ближе приближался ко мне. Я грудью налег на свой альбом, прикрывая жуткие каракули, изображающие звезду. Внутренне сжимаясь и ожидая самого худшего, я думал, что он смотрит на мой мольберт, но нет, Художник рассматривал вырванный из альбома лист, который по неосмотрительности я не успел порвать и выбросить.
— Хорошо, — неожиданно сказал он, — только вырывать листы не надо, это работа и я должен её оценивать.
Художник подсел возле меня, от него густо пахло табаком, черные усы над губой были подпалены до рыжины. Мягким грифелем толстого чёрного с хромированными кольцами цангового карандаша он в одно мгновение в углу моего рисунка нарисовал одним движением звезду, разделил лучи от центра линиями граней и быстро-быстро заштриховал каждую из них.
— Теперь смотри, — проговорил он, — ты рисуешь звезду, она стоит вертикально, значит, рисуешь без пространственных искажений. У звезды нет верха и низа, нет ног и рук, и как бы ты ни повернул рисунок, всегда должна быть ровная звезда с одинаковыми лучами.
Он стал вращать перед моими глазами маленькую звездочку, и я с изумлением увидел, что в любом положении она была неизменна. Затем он забрал мой карандаш и вместо него дал другой:
— Карандаши есть твёрдые, средние и мягкие. Твой карандаш очень твёрдый, я его выброшу, он тебе никогда не пригодится, а это мягкий, попробуй им. У тебя всё получится, — подбадривая, сказал он и направился к Мосику.
Мосик держал на вытянутой руке вертикально карандаш и сквозь него смотрел на барельеф звезды, затем развернул его горизонтально и также внимательно продолжал что-то высматривать. Когда Художник от него отошел, я спросил, почему он карандашом не рисует, а сквозь него смотрит.
— Измеряю пропорцию, — важно ответил Мосик.
Ещё одно новое слово, подумал я, но в условиях студийно тишины решил оставить разъяснения на потом.
В изостудию меня приняли, и мы подолгу с Мосиком пропадали за мольбертами, иногда опаздывая на вторую смену в школу.
Затем вместе ходили в кружок столярного дела, где на первом занятии выпиливали голову Буратино на ручке, к которой на веревочке привязывалось кольцо. Это была игра — берешь Буратино в руку, раскачиваешь кольцо, резко подбрасываешь вверх и стараешься длинным деревянным носом заарканить кольцо. Кто больше поймал, тот и выиграл. В подвале, в столярном кружке, сделали Буратино, а наверху, в изостудии, раскрасили. Получилось «то, что надо».
Мы вместе ещё ходили в шахматный кружок, шашечный и кружок лепки. А через два года наши пути по интересам во Дворце пионеров разошлись — я нашёл занятие по душе в драмкружке, а Мосик в отряде юных космонавтов.
5.9. Мусор
В ноябре нашего третьего класса, когда осень уже окончательно перекрасила листву и избирательно оголила деревья, мы получили задание от Художника нарисовать Потёмкинскую лестницу.
Нормальные дети, выйдя из Дворца пионеров, за три минуты быстрого шага по аллеям бульвара уже дошли до Дюка и, удобно разместившись на широких боковых парапетах Потёмкинской лестницы, делали первые штрихи будущего рисунка. Но это нормальные дети.
У меня же было раздвоение личности. Считая себя нормальным, домашним ребенком, рядом с Мосиком я невольно преображался. Постепенно, не сразу, проявлялись ощущения вседозволенности, озорства и шаткого чувства свободы. С оглядкой и с неповторимо сладостным удовольствием я по чуть-чуть, в меру, по капельке нарушал нормы приличия и привитого мне благопристойного поведения.
Мосик не был домашним ребенком — это очевидно. Он как губка впитывал из окружающей его среды всё подряд, не разделяя на плохое и хорошее, не различая чёрное и белое, не осознавая нравственность и безнравственность поступков. Мешанина из прилично-неприличных, выгодно-невыгодных, нравственно-безнравственных и хорошо-плохих поступков оценивалось только средой его обитания. Подавляющему большинству, как правило, было глубоко плевать на то, что Мосик делает, пока его выходка не коснётся кого-то лично. И тогда понесённое им наказание как от своих, так, особенно, от чужих (не обременённое никакими назидательными нормами), с неумолимой жесткостью обучало его недетской, специфической морали.
Школа жизни беспощадно учила маленького Мосика с первых его шагов по бескрайней, многосемейной коммунальной квартире. С первой встречи с дворовой шпаной, с первых драк старшего брата за обиженного младшего. С первых утаенных или выигранных в «пожарá» и потраченных на мороженое десяти копеек. С первых назидательных уроков на тему «куда бить больнее» и что такое «делать ноги». И мерилом его поступков, зеркалом, в котором отражались и оценивались его действия, было соответствие или несоответствие неисчислимому множеству присказок, пословиц и поговорок, которыми была забита его цепкая, восприимчивая память.
Не справедливо делить детей на плохих и хороших, на правильных и неправильных. Зри в корень! Мы были вольные или невольные. Мосик был вольным ребенком, и это было особенно притягательно для меня. У Тома Сойера был вольный Гекльберри Финн, у Пети Бачея — вольный Гаврик. А у меня был Мосик…
Так что, белеет парус одинокий на Миссисипи-матушке реке — извечный симбиоз вольных и невольных детей.
А чем, собственно говоря, нормальные, домашние, невольные дети отличались от вольных? Если нормальные дети из изостудии через три минуты уже рисовали Потемкинскую лестницу, то мы, выйдя из Дворца пионеров, пошли в другую сторону с твёрдым намерением добраться к цели через Пионерский
