Рэймонд Чандлер - Высокое окно

Вход в бар был налево. Там было сумрачно и тихо, и в слабом мерцании стеклянной посуды за стойкой бесшумно, как мотылек, порхал бармен.

Из дамской комнаты, на ходу подкрашивая губы, вышла высокая красивая блондинка в платье, похожем на осыпанные золотой пылью морские волны, и, что-то напевая, направилась к арке.

Сверху доносились звуки румбы, и девушка, улыбаясь, покачивала в такт музыке золотистой головой. У лестницы ее поджидал низенький краснолицый толстяк с масляными глазками. Он вцепился жирными пальцами в обнаженную руку блондинки и с вожделением уставился на нее снизу вверх.

Девица в китайской пижаме персикового цвета взяла мою шляпу и взглядом осудила мой костюм. У нее были загадочные порочные глаза.

По лестнице спустилась торгующая сигаретами девушка в белом плюмаже. Ее одежды было достаточно для того, чтобы спрятать в ней зубочистку; одна ее длинная красивая нога была серебряного цвета, другая – золотого. Вид у продавщицы сигарет был в высшей степени надменный.

Я прошел в бар и уселся на высокий кожаный стульчик у стойки. Нежно звенели бокалы, мягко сияли лампы, тихие голоса шептали о любви, или о десяти процентах, или о чем-то еще, о чем принято шептать в подобном месте.

Высокий мужчина в сером костюме, скроенном ангелами, вдруг встал из-за маленького столика у стены, подошел к стойке и принялся поносить бармена. Он поносил его громким чистым голосом в течение очень длинной минуты и назвал приблизительно девятью словами того рода, которые красивые мужчины в серых великолепного покроя костюмах обычно не произносят. Все умолкли и спокойно наблюдали за ним. Его голос врезался в приглушенные звуки румбы, как лопата в снег.

Бармен стоял совершенно неподвижно и глядел на мужчину. У него были кудрявые волосы, чистая теплая кожа и широко расставленные внимательные глаза. Высокий мужчина, наконец, умолк и прошествовал к выходу. Все, кроме бармена, посмотрели ему вслед.

Бармен медленно прошел к концу стойки, где сидел я, и встал, глядя мимо меня; на лице его не было ничего, кроме бледности.

Наконец он повернулся ко мне и сказал:

– Да, сэр.

– Я хочу поговорить с Эдди Пру.

– Так.

– Он работает здесь.

– Работает кем? – Его голос был абсолютно спокоен – и сух, как сухой песок.

– Я так понял, что ходит по пятам за боссом. Если вы понимаете, о чем я говорю.

– О Эдди Пру. – Он медленно пожевал губами и механически поводил полотенцем по стойке – маленькими жесткими кругами.

– Ваше имя?

– Марлоу.

– Марлоу. Что-нибудь выпьете, пока будете ждать?

– Сухой мартини пойдет.

– Мартини. Очень, очень сухой.

– О'кей.

– Вы его будете есть ложкой или ножом и вилкой?

– Нарежьте соломкой, – сказал я. – Я просто погрызу.

– Собирая тебя в школу, сынок, положить ли тебе в портфельчик оливку?

– Можете влепить мне ею в нос, если вам от этого станет легче.

– Благодарю вас, сэр, – сказал он. – Сухой мартини.

Он пошел было прочь, но обернулся, наклонился ко мне над стойкой и сказал:

– Я перепутал заказ. И джентльмен сообщил мне об этом.

– Я слышал.

– Он сообщил мне об этом, как сообщают о подобных вещах джентльмены. Крупные тузы любят указывать на ваши мелкие оплошности. И вы его слышали.

– Да, – согласился я, прикидывая, сколько это может продолжаться.

– Он заставил себя слышать, этот джентльмен. И я подошел сюда и практически оскорбил вас.

– Я догадался.

Он поднял вверх палец и задумчиво посмотрел на него.

– Вот так просто, – сказал он. – Совершенно не знакомого мне человека.

– Это все мои большие карие глаза, – сказал я. – У них очень кроткое выражение.

– Спасибо, приятель, – и он спокойно отошел.

Я увидел, как он говорит по телефону у другого конца стойки. Потом увидел, как он трясет шейкер. Когда он принес мне мартини, он снова был в полном порядке.

18

Я взял стакан, уселся за маленький столик у стены и закурил. Прошло пять минут. Я не заметил, как сменился темп льющейся сверху музыки. Теперь пела девушка. У нее было Богатое, глубокое – до самых пяток – контральто, очень приятное на слух. Она пела «Темные глазки», и оркестр как будто засыпал за ее спиной.

Когда она кончила петь, раздался взрыв аплодисментов и свист.

– Линда Конкист вернулась в оркестр, – сказал своей спутнице мужчина за соседним столиком. – Я слышал, она вышла замуж за какого-то Богача из Пасадены, но у них что-то не заладилось.

– Чудный голос, – сказала женщина. – Для эстрадной певицы.

Я начал было подниматься, но тут на столик упала тень – рядом стоял человек.

Он был ростом с высокую-высокую виселицу, человек с корявым лицом и безжизненным правым глазом с мутным зрачком – похоже, совершенно слепым. Для того чтобы положить ладонь на спинку стоящего напротив меня стула, ему пришлось наклониться. Он стоял, ничего не говоря, и оценивающе разглядывал меня; а я сидел, дотягивая мартини, и слушал следующую песню, которую пело контральто. Видимо, здешние завсегдатаи любили старомодную сентиментальную музыку. Может быть, все они просто устали до смерти, стараясь опередить время в гонке на работе.

– Я Пру, – жестким шепотом сказал человек.

– Я догадался. Вы хотите поговорить со мной, а я хочу поговорить с вами и девушкой, которая сейчас поет.

– Пойдем.

В глубине бара была дверь. Пру отпер ее, придержал, пропуская меня, и мы стали подниматься по устланной ковром лестнице, ведущей налево. Длинный прямой коридор с несколькими закрытыми дверями. Пру постучал в дверь в самом конце коридора, открыл ее и посторонился, пропуская меня.

За ней находилось что-то вроде небольшого уютного офиса. В углу у французских окон был встроен обитый тканью диванчик. Мужчина в белом смокинге стоял спиной к комнате, глядя в окно. В комнате находился большой черный сейф с хромированной отделкой, несколько шкафов для хранения документов, большой глобус на подставке, крохотный, встроенный в стену бар и обычный для офиса громоздкий стол с обычным кожаным креслом с высокой спинкой.

Все приборы на письменном столе были выполнены из меди и в одном стиле – медная лампа, подставка для ручек и стаканчик для карандашей, пепельница из стекла и меди с медным слоником на краю, медный нож для разрезания бумаги, медный термос на медном подносе и медные уголки у бумагодержателя. Над медной вазой вились побеги душистого горошка – почти медного цвета. Кругом сплошная медь.

Мужчина у окна обернулся, и стало видно, что ему около пятидесяти, что у него пепельно-серые волосы – и в большом количестве – и тяжелое красивое лицо, ничем, впрочем, не примечательное – разве что коротким сморщенным шрамом на левой щеке, производившим впечатление, скорей, глубокой ямочки. Ямочку я помнил. Если бы не она, этого человека я бы забыл. Я помнил, что очень давно, по меньшей мере, лет десять назад, видел его в фильмах. Я не помнил, что это были за фильмы, или о чем они были, или что он в них делал, но помнил тяжелое красивое лицо с маленьким шрамом. Волосы у него тогда еще были темными.

Он прошел к столу, опустился в кресло, взял нож для разрезания бумаги и потыкал острием в подушечку большого пальца. Затем бесстрастно посмотрел на меня.

– Вы Марлоу?

Я кивнул.

– Садитесь.

Я сел. Эдди Пру уселся на стул у стены и стал раскачиваться на его задних ножках.

– Я не люблю ищеек, – сообщил Морни.

Я пожал плечами.

– Я не люблю их по многим причинам, – продолжал он. – Не люблю в любом случае и в любое время. Не люблю, когда они беспокоят моих друзей. Не люблю, когда они врываются к моей жене.

Я промолчал.

– Я не люблю, когда они допрашивают моего шофера или грубят моим гостям.

Я промолчал.

– Короче, – заключил он, – я их не люблю.

– До меня начинает доходить ваша мысль, – сказал я.

Он вспыхнул, и его глаза засверкали.

– Но с другой стороны, – сказал он, – вы можете оказаться мне полезным. Я могу хорошо заплатить вам за некоторые услуги. Пожалуй, это интересная мысль. Я могу хорошо заплатить вам за то, чтобы вы не совали нос не в свои дела.

– И что же я буду иметь?

– Здоровье и время.

– Кажется, эту пластинку я уже где-то слышал, – сказал я. – Только не могу вспомнить, где именно.

Он отложил нож в сторону и вынул графин; плеснул из него в стакан, выпил, заткнул графин пробкой и убрал его обратно в стол.

– В моем деле, – сказал Морни, – действительно крутые парни идут по десять центов за дюжину, а работающие под крутых – по пять центов за гросс. Занимайтесь своим делом, а я буду заниматься своим, и у нас не будет никаких неприятностей. – Он закурил. Его рука немного дрожала.

Я посмотрел на длинного телохранителя, который чуть покачивался на задних ножках стула, как бездельник в сельской лавке. Он просто сидел, свесив длинные руки, и его серое лицо было полно пустоты.

– Кто-то что-то говорил про деньги, – сказал я Морни. – К чему все это? Я-то знаю, чего вы добиваетесь: просто пытаетесь убедить себя, что можете меня запугать.