Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

Хепсиба Адамс спешил высказать все, что тяжким бременем лежало у него на душе. Иногда он прерывался и рисовал на песке карту стран, которые вскоре должны оказаться в кольце войны, и отмечал их слабые и сильные пункты. Слушая дядю, Джимс погружался в иную жизнь, в иной мир. Хепсиба провел едва заметные линии, обозначив ими тропинки, особенно опасные во время вторжения, и, ткнув пальцем в место, названное им Заповедной Долиной, без колебаний заявил, что именно здесь могавки проложат себе дорогу огнем и томагавком. У Джимса перехватило дух, и он задрожал от волнения.

— Повторяю: ты уже достаточно взрослый и должен знать такие вещи, — продолжал Хепсиба, вставая с песчаного бугорка. — Ну а теперь, когда я снял груз с души и предупредил тебя, вопреки желанию твоих родителей, я готов преподать тебе первый урок в искусстве нападения и защиты, и ты поймешь, почему не сумел проучить Поля Таша. Ты многому должен научиться: как толково вести ближний бой, как умело маневрировать, как сойтись и сцепиться с противником, как делать подсечку и душить, как по-настоящему дать пинка лежа и стоя… Ну что, начнем?

Джимс с готовностью принял предложение дяди, и в течение получаса на маленькой лужайке Хепсиба наставлял его в искусстве ведения боя. Солнце уже давно клонилось к западу, когда дядя с племянником вышли из Большого Леса и увидели склон холма и дом Джимса. Казалось, мир и счастье распростерли над Заповедной Долиной свои золотые крылья. Джимс во все глаза смотрел на ее неподвижную красоту, на ее неброское очарование, спокойное дружелюбие. Слова дяди померкли перед куда более приятными мыслями, навеваемыми раскинувшейся внизу картиной. Из высокой каменной трубы серебристой спиралью вился дым. Джимс забыл драматические события дня. Он увидел мать среди ее любимых цветов, и сердце его забилось от радостного волнения, над которым не властно ни время, ни опыт. Он поднял глаза на стоящего рядом человека, словно желая оспорить справедливость его мрачных предсказаний, и обнаружил, что Хепсиба не видит ни сестры, ни дома у подошвы холма; что взгляд его устремлен поверх огромного леса, тающего в лазурной дымке, окутавшей Заповедную Долину.

Вояка стоял между ними и тоже, не мигая, смотрел поверх зеленых и бурых прогалин, как будто там, в необозримых просторах, скрывалась неразгаданная тайна, понять которую силилась его душа.

Хепсиба оторвался от своих мыслей и, добродушно улыбаясь, положил руку на плечо Джимса. Понимая, что их ждет, двое преступников покорились неизбежному и медленно спустились к дому — объяснять Катерине, почему у Джимса заплыл один глаз и припухла губа, а у его дядюшки разнесло челюсть.

Глава 6

В субботу Анри Булэн и Катерина вернулись к привычному распорядку весенних работ, прерванному по нескольким причинам. Сильные ночные дожди задержали паводки и оттянули окончание пахоты, кроме того, немало времени ушло на поездки в Тонтер-Манор и на ферму Люссана. За завтраком, во время которого Катерина сидела во главе стола с неприступным видом, убедившим Хепсибу и Джимса, что она не простила им ссору у Люссана, Анри сказал, что в субботу можно возобновить прерванную работу, как и в любой другой день. Хепсиба с жаром согласился и предложил свою помощь.

Когда Катерина узнала, что не кто-нибудь, а именно ее брат учинил недостойную драку с владельцем поместья, с которым она намеревалась более близко сойтись домами, ее чувствительная душа пережила подлинное потрясение, чего ей не удалось скрыть. Она не слишком доверяла уверениям Хепсибы, что он и Тонтер расстались лучшими друзьями. И даже когда Джимс подтвердил слова дяди и торжественно заявил, что сам видел, как они пожимали друг другу руки, в глазах ее тлела недоверчивость и возросшая подозрительность к брату, который — по ее глубокому убеждению — сбивал Джимса с пути. Хепсиба знал, что он в немилости и, возможно, пробудет в таком положении еще некоторое время, а то обстоятельство, что за ночь его челюсть здорово распухла, только усугубляло его неловкость и смущение. Всякий раз, когда сестра переводила на него взгляд, он вспоминал о позоре, который навлек на нее. Однако недовольство Катерины было гораздо меньше, чем она показывала Хепсибе. Ей никогда не удавалось подолгу сердиться на брата. Его добродушное безрассудство и бесшабашность побуждали ее относиться к нему почти с такой же материнской нежностью, как к Джимсу.

В этот день на небольшой вырубке на краю долины кипела работа. Небо сияло, воздух был свеж, мир — прекрасен. Забыв про свои оскорбленные чувства, Катерина напевала какую-то песенку. Уличная печь, сложенная из камней и глины, источала аромат пекущегося теста; в одном из отделений рядом с хлебом и оладьями сидело любимое лакомство Хепсибы — мясной пирог с толстыми аппетитными корочками и начинкой из отборных частей убитого Джимсом индюка. У гумна весело кудахтали курицы-несушки; минувшей ночью с триумфом вылупился из скорлупы целый выводок цыплят, внеся последний штрих в радостное настроение утра. Катерина смотрела на свои поля и чувствовала, что больше ей нечего желать. Она видела, как у самого края поля Анри, погоняя вола, переворачивает жирные пласты чернозема, а невдалеке от него, на вырубке с еще не выкорчеванными пнями, Хепсиба и Джимс работают мотыгой, тяпкой и топором. С отрадой в сердце Катерина смотрела на занятых мирным трудом членов своей семьи, и в груди ее поднималась волна умиротворения и благодати. Сзывая близких к обеду, она уже решила простить брату его прегрешения.

Когда Хепсиба умылся и его румяная физиономия оказалась рядом с лицом сестры, Катерина обвила руками шею брата и поцеловала его в щеку.

— Я очень жалею, что мне пришлось рассердиться на тебя, — сказала она, и свет дневной вновь просиял для Хепсибы.

В тот день на усеянном пнями поле он еще ближе сошелся с Джимсом. Вместе они копали, поддевали, вытаскивали, одерживали небольшие победы над неподатливыми сучьями и корнями, а в передышках разговаривали о множестве вещей, представлявших для младшего из собеседников самый живой интерес. Видя, как напрягаются могучие мускулы Хепсибы и пот катится по его лицу, Джимс ощутил в собственном теле неведомый прежде трепет — работа рядом с дядей казалась ему не просто обыкновенным напряжением сил; что-то пробуждалось в нем самом, и это что-то доставляло ему истинное удовольствие. Хепсиба разговаривал и работал с ним, как с равным — как с мужчиной. Он поведал племяннику о многом таком, о чем тот никогда не слышал, — от политики и собственных похождений до возможностей и соблазнов, ожидающих молодого человека на границе. Иногда голова Джимса не справлялась с обилием сведений, которые он пытался запихнуть в нее. Хепсиба, со своей стороны, открывал в племяннике такие качества, как чувство товарищества и сметливость, отвечавшие его давним заветным желаниям.