В. Пашинин - МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1968 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)
— И ему и тебе благодарствую. Змеюку пригрели! Деникин ему генерала сулит, коли нас продаст! Ну, он от меня получит! Пока чтоб тихо. А этих украсть сейчас же! — И вдруг, расчувствовавшись, батька проговорил: — Спасибо и тебе, и Ивану. А я было подумывал, что после гибели Озерова да Михалева с Бурбыгой, почитай, и не осталось до конца преданных мне людей.
Полчаса спустя в глубине леса оба деникинца были зарублены Лашкевичем и Алимом, личным палачом батьки.
Днем Махно собрал приближенных и под строгим секретом сообщил им о письме Деникина к Григорьеву. Решили на следующий день, в субботу, устроить митинг в соседнем селе Сентово и разоблачить атамана перед народом.
Об этом Лободе рассказал Дашкевич, приказав Ивану скакать в Сентово, чтобы приготовить там ночлег для Махно.
Прибыв в Сентово еще до захода солнца, Иван сразу же направился в исполком. Он передал, чтобы завтра был обед на пять тысяч человек, шестьсот мешков овса для лошадей. Исполкомовцы долго не совещались — знали: несдобровать, коли ослушаются.
Устроился Лобода в исполкоме. Вечером он долго сидел на крыльце, глядя на село. Оно было большое и богатое. В нем на протяжении многих лет квартировали кавалерийские части. В центре раскинулся большой плац, где проходили учения. Рядом с ним — большая конюшня, но теперь над ее входом висело полотнище с надписью: «Клуб».
Утром крестьяне стали сносить к исполкому мешки с овсом. Хмуро сваливали ношу с плеча, плевались и уходили. Над хатами бойко курились дымки — хозяйки варили борщ с салом и кашу на пять тысяч человек. В селе стояла тишина, словно в небе над ним собрались тучи и вот-вот ударит гроза.
К полудню появились махновские тачанки. Они остановились на площади.
«Как же это Махно расправится с атаманом? — думал Лобода. — Не один же атаман явится в Сентово! Не с одними телохранителями! Коли махновские тачанки будут в центре села, то григорьевцы вокруг расположатся. Чего задумал батька? Никогда не разберешься в его замыслах. Сколько штабные ломают голову, а Махно все по-своему переиначит».
Действительно, после полудня вокруг плаца, где разъезжали махновские тачанки, стали располагаться григорьевские части. Появился в исполкоме и сам Григорьев — плотный, похожий на немецкого фельдфебеля, с пучком усов под носом, постриженный ежиком. Атаман приказал созвать крестьян на митинг в клуб к восьми вечера.
Батька прибыл в Сентово как-то незаметно, проскочил на тачанке, запряженной вороной тройкой, прямо к дому попа и сидел там, словно паук.
К восьми Лобода пошел в клуб. Огромный зал был переполнен. Селяне сидели чинно, бабы и молодайки лузгали семечки, громко переговаривались. Иван остановился у двери в задних рядах.
На сцену вышли батька и атаман. Оба вооруженные, что называется, до зубов: при маузерах, саблях, а у Григорьева еще и из-за голенища торчал револьвер.
Первым выступил Махно. Он говорил негромко, зная, что при крике его тенорок становится визгливым. Батька агитировал за вступление в повстанческую армию его имени для борьбы с белыми и коммунистами тоже, потому что он воюет «со всякими властями, во имя революции самих селян, за безвластие на всей земле».
Слушали Махно хмуро.
Потом говорил Григорьев, хвастался. Обещал сто тысяч на оборудование клуба, а также навезти в село всякой мануфактуры и галантереи. Хоть на полмиллиона. Первосортной.
«Еще бы, сукин сын! — подумал Лобода. — Вы в Одессе на два миллиона награбили, да в Николаеве, да в Херсоне. Подзаработать хочет атаман. Что же это батька надумал?»
Но после выступления Григорьева митинг неожиданно закончился, и было объявлено, что завтра, в воскресенье, состоится сходка.
Лобода недоумевал.
Атаман и батька, каждый в сопровождении огромной свиты телохранителей, разошлись по домам.
Село быстро погрузилось в сон, вернее, в чуткое полузабытье. Все затаилось. Даже собаки не брехали в ту ночь. Наверное, хозяева попрятали их по подпольям, по сараям.
Но на рассвете лай прокатился по окраинам.
К исполкому, где разместился махновский штаб, подскакал Лашкевич. Иван узнал, что четыре сотни, прибывшие с ним, по приказу батьки заняли окраины Сентова.
«Так! Захлопнулась западня! — понял Лобода. — Вот почему Махно был вчера миролюбив. Он дождался, когда григорьевцы войдут в село. Теперь они зажаты между тачанками в центре села и кавалерией по окраинам. Ну и хитер же Нестор!»
На плац стал собираться ничего не подозревающий народ. Впрочем, ни григорьевцы, ни махновцы не ведали, что их «мирное сотрудничество» вот-вот взлетит на воздух.
Перед началом митинга Махно зашел в исполком и, собрав свой штаб, накричал на командиров:
— Если сегодня с ним, с этим гадом, не будет покончено, всех перестреляю! Батька сказал — значит, так.
«Совещание» проходило при закрытых дверях, но окна оставались открытыми. Лобода слышал каждое слово. Вскоре в исполком пришел Григорьев со свитой. Иван увидел, как Семен Каретников, поймав за плечо пьяного уже с утра повстанца, сказал ему что-то и скрылся. Махновец же, вытаращив красные глаза, выхватил саблю и двинулся на григорьевца, мирно стоявшего у соседней хаты.
Завязалась драка.
Из исполкома выскочил юркий Махно и принялся бить защищавшегося григорьевца наганом по физиономии. Следом выбежал атаман, оттащил Махно и принялся уговаривать брызжущего пеной батьку, чтоб тот не горячился, что недоразумение уладится, что все это пустяки и не надо перед людьми срамиться.
«Надолго ли Григорьеву хватит христианского смирения?» — усмехнулся про себя Лобода.
Приведя себя в порядок после столь дружественных объятий, батька и атаман отправились на площадь. Но первым выступил не Махно, а новый член его штаба Алексей Чубенко:
— Громодяне! Свободные селяне! Вступайте в нашу повстанческую армию имени батьки Махно! У вас разграбували кооператив. Це дило не наших повстанцев, а оцих григорьевцев. А сам атаман — бувший охвицер, и у ньего в глазах и зараз блестят золотые погоны…
Тут на трибуну выскочил Григорьев. Выхватив револьвер, он заорал на Чубенко:
— Брехня! Брешет этот сукин сын! Он ответит за свою брехню, громодяне!
— Подожди, атаман! — крикнул Махно. — Поговорим.
«Вот оно, начинается!» — понял Лобода и подался в сторону от исполкома, куда направились со свитами батька и Григорьев. Иван видел, что и убийца Абашидзе, липовый черноморец Евграфов — хитрая бестия! — тоже почуял неладное и не пошел в дом.
От угла палисадника, где остановился Лобода, было хорошо видно, что происходило в помещении.
Лиловый от бешенства Григорьев, держа в руке парабеллум, пошел на Чубенко:
