Спроси зарю - Сергей Александрович Высоцкий
Гусеву показалось, что глаза у Антонова холодные и презрительные.
Гусев сел за стол и посмотрел в окно. Он нашел привычные ориентиры города — колокольню Смольного монастыря, Исаакий, краны торгового порта. Вот только Адмиралтейство найти не смог — видно, скрывали деревья.
Внизу, под окнами, на вытоптанной лужайке мальчишки с криками играли в футбол. Ворота были обозначены красными кирпичами, лишь одну штангу заменял портфель…
На столе все выглядело так, будто хозяин вот-вот войдет в комнату, сядет и, придвинув стопку бумаги или книгу, возьмется за работу. Гусев даже вздрогнул от неожиданности, когда вдруг легонько скрипнула дверь. Вошел большой дымчатый кот и, посмотрев на Гусева, прыгнул на стол. Он прошелся по столу и осторожно сел на свободное от бумаг место. У кота было серьезное, немного грустное выражение и отвислые усы. Он не мигая смотрел на Гусева.
Гусев взял первую попавшуюся книгу. Это было исследование: «Деревянное зодчество древней Руси». Остальное — тоже о русской старине. Одна книжка, очень потрепанная, была вся в закладках. Гусев раскрыл ее на одной из закладок и прочитал подчеркнутое карандашом место: «Ты, который позже явишь здесь свое лицо. Если твой ум разумный, ты спросишь, кто мы? Кто мы? Спроси зарю, спроси лес, спроси волну, спроси бурю. Спроси любовь! Спроси землю, землю страдания и землю любимую! Кто мы? Мы земля».
Пришла тетя Дуня со стаканом крепкого чая на цветастом блюдечке. Она поставила перед Гусевым чай и маленькую стеклянную вазочку с темным липовым медом.
— Попей чайку, голубок. Мед-то у меня свой, из деревни. Не то что покупной, всякий там… — сказала тетя Дуня.
Гусев поблагодарил.
— Хочешь — кури. Саша-то много курил. Бывало, сидит всю ночь над листками и дымит…
Она постояла в нерешительности, словно не знала, что ей надо делать, и, позвав кота, вышла.
Стало темно, Гусев зажег настольную лампу. Ему вдруг захотелось посмотреть разложенные на столе бумаги. Здесь были и отпечатанные на машинке и исписанные от руки крупным неровным почерком листы. Лежали вырезки из газет.
Строго говоря, на этот раз Гусев не имел формального права рыться в бумагах Антонова. Он сначала и не думал этого делать, а приехал с одной только целью — расспросить об Антонове соседей.
«Но уж коли так получилось…» — подумал он, отложив в сторону томик Рериха, в котором только что прочитал подчеркнутое место, и придвинул к себе бумаги. И любопытство и какое-то смущение всегда испытывал Гусев, прикасаясь к листкам, исписанным чужим почерком, к листкам, которые, быть может, не предназначались для посторонних глаз. А прикасаться приходилось не раз…
Тут была большая серьезная статья. Гусев начал читать. Мелькали слова: производительность труда, рационализация, бригадный метод… Не дочитав, он отложил статью. Очерк о трактористе Гусев прочитал весь и тоже отодвинул в сторону.
«А это уж, наверно, интереснее», — оживившись, подумал он. Перед ним лежали записки, озаглавленные: «Самое-самое».
«С детства есть у меня заветная мечта. Странная, надо сказать, мечта. Еще будучи мальчишкой-фантазером, я твердо знал, что она неосуществима, но расстаться с ней не мог и не хотел.
Никто, даже самые близкие люди не были допущены к ней. Мечта теплилась где-то в самых укромных уголках моего существа.
Это была мечта-сказка. Я обращался к ней очень редко. Когда было горько и одиноко, когда бывал влюблен…
Даже став взрослым, не смог я избавиться от нее.
Если рассказать о ней уравновешенному, серьезному человеку, он только пожмет плечами.
Кажется, зачем мечтать о том, чего никогда не будет? Конечно же, зачем?
…Я вижу себя то в большом, шумном, залитом густым желтым светом, нарядном театре, то на огромном, кипящем страстями стадионе, то просто на площади. Праздник. Чередуются артисты. Пение, танцы, фокусы, бумажные цветы. А зрители, среди которых и я такой же зритель, ждут открытий, ждут чуда. Они не могут без чуда. А чуда нет. Нет? Но оно будет. Я с трудом продираюсь на сцену. Мне свистят, кричат обидные слова, обещают позвать милицию… А я хлопаю в ладоши, и в зал начинают падать цветы. Настоящие живые цветы! Гвоздики, розы и много-много полевых цветов — ромашки, васильки, колокольчики, незабудки, подснежники… Цветы падают и падают. Смеются счастливым смехом девушки, прижимая к груди огромные букеты, изумленные, молчат мужчины. Цветы все падают и падают, а я тихонько ухожу на улицу, где снег и морозное небо. У театра тихо и пустынно. Холодным светом освещен портал. И длинная вереница такси с замороженными стеклами…»
Гусев дочитал страничку и усмехнулся — какая-то маниловщина. «Я вот мечтаю поскорей уехать в отпуск…» И еще подумал: «А я, наверное, эгоист — мечтаю об отпуске, а этот вон о чем… Чудес хотел». И тут же поймал себя на мысли, что думает об Антонове в прошедшем времени. Он покачал головой и вытащил из большой стопки серую потрепанную тетрадь. На ней было выведено крупными буквами «Дневник». Расходились лучи от большой, нарисованной красным карандашом звезды, и стояли инициалы «А. А. А.».
«Вот это любопытно», — подумал Гусев и тут же увидел дату: «1945 год».
Сколько же ему тогда было? Тринадцать лет.
Он раскрыл дневник.
2
Гусев читал старый дневник страницу за страницей, словно ожидая встретить в нем что-то такое, что объяснило бы побег — «будем так условно называть», решил Гусев — незнакомого и непонятного ему человека, помогло бы узнать, чем он дышит, что у него на уме…
1945 год, 6 апреля.
Все утро читал книгу «Пертская красавица» Вальтера Скотта. Нравится.
Играл с Васькой Розовым и Петькой Сусловым в чехарду. Они тоже учатся в 6-м классе. Обед сегодня был обычный, только на второе каша из горькой пшеничной муки.
В час идем на занятия. В школе азартная игра в перышки.
На географии нагрубил учителю. Он сказал, что детдомовцы способны только на драки да на воровство. Толку из них в будущем не получится. Я чуть не заревел от обиды. В конце концов получил «плохо» по поведению.
Завтра, наверное, будет не очень-то тепло, уже вечером вода покрылась тонким льдом. Очень красив был закат…
7 апреля.
Как я вчера и думал —
