Хайноре. Книга 1 - Ронни Миллер
— Вот не начинай опять. А то по роже дам, чтоб опухла, и рот открыть не могла. Хочешь по роже?
Нора помотала головой, но ее без того всем телом трясло, и северянин, вестимо, ничего не понял.
— Ну? Хочешь? Не пойму.
— Н-н-нет…
— Хорошо. Тогда вылазь оттуда, иди огонь разведи. Умеешь огонь разводить?
— У… у…у…
Бес хохотнул, сверкнув щербиной в зубах.
— Что ухаешь? Сова что ли?
— У-умею…
— Ну так не стой, иди помоги. Жрать хочешь? Зайчатина у нас сегодня.
Снял лук, сел на пень и принялся первую тушку потрошить. Но видя, что Нора не торопится, снова глянул на нее с прищуром.
— Ну? Так хочешь или нет? Не пойму.
А ведь надо бы поесть… иначе, не поемши, далеко не убежишь… силы нужны… значит поесть надо… значит, огонь развести… значит есть с убивцем из одной тарелки, значит спать с ним в одной постели, значит идти с ним по одной дороге, пока не получится с нее свернуть… Значит, придется.
Нора вышла из-за дерева на негнущихся ногах, подобрала сопли рукавом грязного платья, сделала пару шагов к хворосту под пристальным взглядом бледно-голубых глаз, села, принялась хлопотать.
Потерпит, не принцесса. Потерпит. Все потерпит. Зато потом отомстит как следует. Настанет час и отомстит. Всему свой час, что сну, что обеду, что мести. Главное — дождаться, главное — выдержать.
Так они и сидели один против другого, каждый своим делом занят, как одна семья. И вот Нора уже глядит на него спокойно, почти без страха и без злобы, и вот думает, что рана-то его, которую ещё тятька залечивал, все ещё не залеченная, перевязать надо бы, а то загноится… но одернула себя, опомнилась, не ее это дело, ей-то пусть хоть так подохнет, заживо гниющий, так-то даже лучше. И стало ей стыдно за то, что и недели не прошло, а она уже будто и не злится вовсе, будто и забыла, кто ее семьи лишил. Будто что-то внутри, в самом глубоком нутре, само собой улаживается, само собой решает, когда ей горевать, а когда уже пора бы успокоиться. Но разве можно так? Иные своих родных годами оплакивают, в приораты ходят, поминают, а она что? Ничего, ничего, ещё поплачет, обязательно поплачет, ночью, только тихонько, чтобы этот не услышал и не разозлился снова. Будет вечно теперь плакать, страдать, но внутри, глубоко, чтоб никто не увидел, никогда счастливой не будет, ни за что, нельзя так, когда родных теряешь, нельзя… Не бойся, мамка, тятька, Нэйка, не бойтесь, не забуду вас, ни за что, никогда…
Вкусный был заяц. Прожарился хорошо, до корочки, сытный вышел, жирный. Нора крепко наелась, вгрызалась в мясо, как волчица изголодавшаяся. Северянин за нею наблюдал и ухмылялся, костью в зубах ковыряясь.
— Эк с тобой еды не напасешься, девка. Сразу видно — домашняя. Не знаешь, как себя в походах вести. Скромнее надо, — рыжий назидательно потряс костью. — Но ладно, ешь. Сейчас прощаю. Два дня ведь ничего не ела, только ревела, медведица.
И в самом деле, вспомнила Нора. В самом деле ревела. А сейчас и не помнит уже. Будто всего пару часов проплакала, а оказывается — целых два солнца.
— Ладно, собираемся и идем, — наказал северянин, поднимаясь и снова лук через плечо перекидывая. — Дорогу показывай.
— А если не покажу?
Он бросил на нее смеющийся взгляд, пряча нож за поясом.
— Ой ли? Будто хочешь здесь со мной вечно сидеть.
— А что мне теперь! — Нора горько всхлипнула. — Какая мне разница!
Северянин глянул на нее строго, затянул потуже пояс.
— Не дури мне тут. Думаешь, я извиняться стану? А оно тебе надо — извинения? Не буду. Без толку. Не воротить сделанное. Выберемся из лесу, там решим, что дальше и какая разница.
Вот оно как… даже совести у него нету, даже не извинится, не раскается… чудовище он, не человек, а зверь, мерзавец подлый, как земля его носит, как носит и не горит под ним…
Нора всхлипнула снова, но пошла. А куда деваться?
Лес она хорошо знала. И где река кончается, и где брод есть, и куда лучше не соваться. Хляби местные тоже знала. Можно было, конечно, северянина на болото отвести, но он ж, наверное, не дурак совсем, знает, как трясину заросшую от поляны отличить, а уж ежели поймет, что Нора его сюда неслучайно привела, так несдобровать ей точно, опять на веревке поведет, как собаку, или ещё что похуже придумает… вот, хреном своим недавно грозился…
Так они и шли. Шли, шли, шли. По усеянной сосновыми иголками тропинке, переступая и спотыкаясь о крутые корни, в брод чрез прыскучую речку, обходя выворотни и подозрительные кочки. Северянин шел по лесу умело, не как солдафон, прорубая себе дорогу ножом, ломая ветки и топча грибы с ягодами, шел как лис, прогибаясь, где надо, где надо изворачиваясь. Так охотники делали, когда не хотели следов оставлять, чтоб зверье не отпугнуть ненароком. Это Нора хорошо знала, этому ее тятька научил…
Ночью опять спали на траве, спрятавшись меж сосновых корней, как на высокой постели, закутанные в его плащ из шерсти, прижавшись друг к другу, что муж с женою. Этой ночью ей спалось лучше.
На утро опять все по новой — рыжий за зайцами, Нора ждет. На всякий случай, северянин ее все равно к дереву привязал, да не к стволу, а к веткам. Махнул, как рысь, на осину, раз, два, взобрался покуда веревка тянулась, да там и привязал узлами мудреными. Так мамка Нейку мелкого привязывала, чтобы тот нечаянно не убег куда.
— Так вернее будет, — сказал рыжий, грузно спрыгивая на землю. — Уж если опять дурь какая в голову ударит, так я поохотиться успею прежде, чем ты с узлами справишься.
Нора поглядела на него злобно, фыркнула, северянин постоял, пожевал губами, подумал, да как припадет
