Аркадий Вайнер - Искатель. 1976. Выпуск №1

Ответ: Нет, никогда.

Вопрос: Запомнили вы его?

Ответ: Плохо. Лет ему на вид около тридцати пяти.

Вопрос: Сможете ли вы отработать его портрет на фотороботе?

Ответ: Попробую, хотя не уверен. У меня до сих пор в голове все кружится.

Вопрос: В случае встречи с этим человеком беретесь ли вы с уверенностью опознать его?

Ответ: Думаю, что смогу.

Вопрос: Есть ли у вас какое-либо объяснение случившемуся?

Ответ: Нет, никак не могу я этого объяснить.

Вопрос: Но вы понимаете, что, если все в действительности было так, как вы рассказываете, значит, вас хотели отравить?

Ответ: Не знаю, хотел ли он меня отравить, но я ведь всю правду рассказываю! Дочерью своей клянусь…»

Я положил на стол листы стенограммы, а Шарапов поднял вверх палец:

— Вот именно — отравить хотели! Почему?

Я пожал плечами:

— Можно ведь и по-другому спросить — зачем?

— Какая разница! — махнул рукой Шарапов.

— Разница, мне кажется, существует, — усмехнулся я. — В «почему» есть момент законченности, вроде акта мести. А «зачем» — это только начало каких-то предстоящих событий.

— Не занимайся словоблудием, умник. Лучше подумай обо всей это петрушке: тут есть над чем мозги поломать.

— Это уж точно. Но у меня бюллетень не закрыт, я еще болен.

— А тебе что — открывая бюллетень, мозги отключают? Я ведь тебе не работать, а думать пока велю!

— С вашего разрешения, товарищ генерал, я бы об этой истории думать не хотел…

Шарапов сдвинул очки на лоб, внимательно посмотрел на меня, медленно произнес:

— Не понял?..

Я поерзал, поверился на стуле, потом собрался с духом:

— Ну как же не понимаете? Вы поручаете мне расследование по делу моего товарища…

— А ты что, знаешь Позднякова?

— Да, конечно, не знаю — сегодня первый раз его фамилию услышал. Но это ведь не имеет значения, мы с ним воленс-неволенс товарищи. И мне надо будет провести служебное расследование именно потому, что начальство само не знает — правду говорит Поздняков или все это дурацкий вымысел…

Генерал откинулся на спинку кресла, уселся поудобнее, сдвинул очки обратно на нос, прищурившись, внимательно поглядел на меня:

— Говори, говори, красиво излагаешь…

— А чего там еще говорить? Вы же знаете, я никогда ни от каких дел не отказываюсь. Но там я жуликов на чистую воду вывожу, а тут мне надо будет устанавливать — не жулик ли мой коллега. И мне от этого как-то не по себе…

Шарапов невыразительно, без интонаций спросил:

— А отчего же тебе не по себе?

— Ну как отчего? Вы же знаете, что зелье это не только монахи приемлют! Скорее всего выяснится, что Поздняков безо всякой отравы — по жаре-то такой — принял стопку-другую с пивцом и сомлел, а пистолет просто потерял. Позднякова — под суд, Тихонову — благодарность и славу к репутации…

Шарапов покачал головой, добро сказал:

— Хороший ты человек, Тихонов. Во-первых, добрый: понимаешь, что со всяким в жизни может такое случиться. Во-вторых, порядочный: не хочешь своими руками товарища под суд сдавать. Ну и, конечно, бескорыстный: сам ты орден получил недавно, теперь другим хочешь дать отличиться. Ну а то, что Поздняков сейчас по уши в дерьме завяз, так это же не ты его туда загнал. Ты вообще о нем раньше не слыхал. Неясно только, сам он попал в дерьмо или его туда, не добив до смерти, бросили? Так это уж подробности — стоит ли из-за этого ломаться, рисковать репутацией хорошего парня и верного товарища? Лучше пусть Поздняков урок извлечет, на стадион больше не ходит…

— Вас послушать, так это меня надо под суд отдать.

— Под суд я бы тебя не стал отдавать, поскольку и мне пришлось бы сесть на скамейку рядом. Потому что и я грешен, обо всем таком думал, о чем ты мне тут застенчиво лепетал. И должен тебе сказать, что мыслишки у нас с тобой вполне поганенькие…

— Почему?

— Потому что, если бы ты знал, что Поздняков говорит правду, ты бы с удовольствием занялся этим делом. А боишься ты, что Поздняков врет!

— Допустим.

— Тут и допускать нечего — все ясно. Боишься ты обмараться в этой истории и предпочел бы, чтобы лучше это сделал я. Кадровики как-нибудь разберутся, я приму решение, а ты Позднякова раньше не знал и впредь не узнаешь… Правильно я говорю?

— Ну, вроде…

— Вот-вот. Только не учитываешь ты, что и я больше всего боюсь: Поздняков мог правды не сказать и начал выпутываться с помощью этой легенды, и оставить для себя хоть тень сомнений в этом вопросе я не могу…

— А претворить эти тени в свет должен я?

— Да. Если Поздняков лжет, нам это надо знать, потому что его пребывание среди нас становится опасным. В этом качестве он сам становится потенциальным преступником. Но если история — правда, то мне это тем более надо знать наверняка: мы имеем дело с исключительно дерзким негодяем, которого надо поскорее выудить на солнышко. И это ясно как день. Понял?

— Чего уж не понять. Непонятно мне только, почему это должен делать именно я…

— Объяснять — долго получится. Так надо. Действуй…

«Протокол объяснения по материалам о происшествии с участковым инспектором ПОЗДНЯКОВЫМ А. Ф. «..» сентября 197.. года.

Гр-ка ЖЕЛОНКИНА Анна Васильевна, анкетные данные в деле имеются. По существу заданных мне вопросов могу заявить следующее:

Поздняков Андрей Филиппович — мой муж. Мы состоим в зарегистрированном браке, от которого имеем дочь Дарью двадцати двух лет. Взаимоотношения в семье нормальные. Алкоголем мой муж Поздняков А. Ф., насколько мне известно, не злоупотребляет. Ничего о служебной деятельности мужа я не знаю, в быту он ведет себя нормально. О происшествии на стадионе мне известно со слов мужа, и добавить к сказанному им я ничего не могу. Никаких предположений о причинах происшедшего не имею. Записано с моих слов правильно и мною прочитано.

Я открыл личное дело инспектора Позднякова и взмахом картонного переплета будто постарался отгородиться от неприятного ощущения соглядатайства, которое мучило с того момента, как мое участие в расследовании было решено окончательно. Объяснить это чувство постороннему человеку вразумительными словами, понятно и четко, я никогда не смог бы. А своим — тем, с кем я годами встречался в МУРе, в райотделах или отделениях милиции, — ничего и объяснять не понадобилось бы, поскольку связаны мы пожизненно железной присягой товарищества, которое является для нас условием, профессиональной необходимостью нашей работы. Те люди, что подпали под мое определение «свои», были очень разными: хорошими и неважными, щедрыми и жадными, сговорчивыми и склочными, умными и бестолковыми. Но вместе с ними приходилось сидеть в засадах, брать вооруженных преступников, выковыривать из тайников клады жуликов, стоившие больше зарплаты милиционера за весь срок его службы, а также необходимо было годами коротать обыденную тягомотину розыска: дежурить, выезжать на происшествия, обращаться друг к другу, даже не будучи знакомыми, за тысячью важных служебных мелочей — и все это было бы невозможно без очень глубокого, порой даже не осознанного ощущения причастности к клану людей, уполномоченных всем обществом защищать его от нечестности во всех ее формах, и это товарищество стояло и стоять будет на вере в безусловную честность каждого его участника.