Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды
Жизнь на фронте — явление временное, но неотъемлемые от жизни дружба, любовь, стремление к счастью оставались и на войне большими ценностями. Все это сохранилось только в крепких сердцах, способных устоять среди гибели и опустошения.
С Афанасьевым я стал встречаться ежедневно после окончания служебных дел. О своей чрезвычайно опасной работе он говорил строго и трезво, я о своей с иронией, потому что наши профессии не подлежали сравнению. Я считал Илью смертником, но говорить ему о том, что думал, не имел права. Я даже не мог посочувствовать ему — на фронте такое не принято. Если бы все стали друг другу сочувствовать, то и воевать было бы некому…
В рассказах Афанасьева о друзьях, земляках, о родном селе Рачихина Буда часто упоминалось имя однокашника-соседа Юрия Байды. Детство и юность Ильи и Юрия прошли рядом, и только отъезд Афанасьева в военное училище разъединил их. Многое, о чем мы тогда говорили с Ильей, быстро забывалось, а эпизоды с участием неизвестного мне Юрия Байды почему-то отчетливо запоминались. Образы, боевые дела и судьбы Афанасьева и Байды, все, что случилось с ними позже и к чему я имел непосредственное отношение, все это, глубоко вошедшее в мое сердце, стало для меня столь близким, словно моим собственным.
…Через неделю в полночь десантирование бригады все же состоялось. Мы летели на боевое задание. Когда самолет снизился до высоты тысячи метров, я вышел из пилотской кабины к десантникам. Они сидели на откидных скамейках вдоль бортов. Лица их, освещенные слабым светом синей лампочки, казались серыми масками. Увидев, что я направился к выходной двери, они зашевелились. Афанасьев посмотрел на меня вопросительно. Я кивнул, показал на пальцах: «Еще три минуты». Он встал, поправил лямки парашюта. Штурман включил предупреждающий сигнал, десантники выстроились друг за другом, набросив карабины[1] на трубу, протянутую вдоль фюзеляжа. Я открыл дверь, и прохладный воздух вихрем ворвался в самолет, поднял пыль. Внизу тьма — глаз выколи. Штурман замигал лампочкой, и мы стали выбрасывать грузовые парашюты, затем я махнул рукой: «Пошел!». И десантники посыпались в ночь. Афанасьев прыгал последним. Натянутая улыбка мелькнула на его лице. Я подбадривающе хлопнул его по плечу, и он исчез в черной пропасти.
«Навсегда!..» — подумал я и почувствовал в сердце колющую тоску. Я будто потерял самого-самого дорогого человека.
Самолет опустел. Я прошел в кабину, сел в свое кресло, доложил командиру, что все нормально, а сам подумал: «Считать нормальным то, что происходит, может только сумасшедший…» Так вот на войне и бывает: встретились, подружились и расстались навсегда.
Мог ли тогда я думать, что встречу Афанасьева еще раз? Нет! Но мы все же встретились, встретились в сложной ситуации, когда на грани гибели оказался не он, а я. Но об этом позже. Сначала о Байде и Афанасьеве.
ПРЕДГРОЗЬЕ
Если б не Афанасьев, Байда, возможно, не стал бы подавать документы в авиадесантное училище, он боялся, что произойдет осечка. Однако друг, как умел, настраивал, убеждал: «Как же так? С седьмого класса, считай, договорились, а теперь в кусты! Десятилетку закруглили удачно, аттестат в кармане, чего раздумывать, чего колебаться! Или ты решил ишачить на дядю Куприяна до скончания света, зарабатывать ему кувалдой трудодни?»
Конечно, Байда этого не хотел. Он так же, как и Илья, любил военное дело, изучал военную историю, был «ворошиловским стрелком» и вообще спал и видел себя в гимнастерке с портупеей через плечо. Повседневная работа в кузне под руководством дяди Куприяна не представляла для него интереса, казалась мелочью на фоне тех дел, которые творятся в широком мире…
14 июня, когда германские войска заняли Париж, Юрий Байда и Илья Афанасьев поехали в райвоенкомат и подали рапорты о приеме в военное училище. Через месяц пришел вызов, но только одному Афанасьеву, Байде не повезло. Училище неожиданно объявило комсомольский набор с сокращенным сроком обучения, а Юрий, или, как его звали дома, Юрась, комсомольцем не был. Знать бы раньше, что в авиадесантном спецнабор, — не стал бы подавать рапорт, есть немало-других хороших училищ, а теперь, считай, год пропал. Досадно!
— Брось! — стукнул Илья кулаком по спине приунывшего друга, выходя из приземистого здания военкомата. — Не успеешь оглянуться, как снова лето, а за зиму подготовишься — на круглую «пятерку» сдашь вступительные! И в комсомол вступишь, верно?
— Ну тебя к черту, утешитель!.. — отвернулся Юрась, надувшись.
Не в пример худощавому, жилистому Илье, он был широк в плечах и в школе среди сверстников казался переростком. Темные непослушные волосы, скуластое лицо с красными девичьими губами, ровные белые зубы. По физическому развитию юный великан превосходил всех своих товарищей. Он с кем угодно мог помериться силой и ловкостью, но был застенчив и никогда в драки не лез, словно опасался нечаянно повредить кого-либо. Он приносил с собой в класс запахи дыма, окалины, конского пота, был самобытен и, казалось, рожден самой землей и окрестными лесами, которые знал наизусть. Бабка Килина — мать дяди Куприяна, у которых Юрась жил с детских лет, утверждала, что внук ее как две капли воды похож на своего покойного батю, такого же здорового, сильного… У того тоже плечи были — во! А руки… возьмет, бывало, вола за рога — и мордой в землю. Озоровал, кланяться заставлял скотину.
Заметный в селе дом Куприяна Темнюка и невзрачная хатенка Пелагеи Афанасьевой стояли в одном ряду. Усадьбы их, как и многие другие в Рачихиной Буде, уходили задами к речке, илистой, заросшей осокой. С весны до осени в ее зеленой гуще гоготала и крякала разная пернатая живность.
Проводив Илью в училище, Юрась затосковал в одиночестве. До этого ему и в голову не пришло бы, что разлука с другом школьных лет скажется на нем так тяжело. Он старался отвлечься, порой ругал себя за необщительность, за неумение приспособиться к обстоятельствам. В кузне ведь как на базаре — всегда людно, а ему кажется, что кругом пустота. Раньше Юрась ничего похожего не ощущал, теперь же еще острее стал понимать, сколь значительное место занимал в его жизни Илья и как недостает ему сейчас человека, с которым можно было бы откровенно поделиться своими мыслями, с кем можно спорить не уступая, в чем-то не соглашаться и вместе с тем верить ему.
Зима тянулась тяжело, нудно. Ранним утром, когда Рачихина Буда, окутанная серым морозным покрывалом, просыпалась, Юрась выходил во двор по хозяйству. Убирал в сарае, задавал корм свинье, таскал из колодца воду и наливал кадку, приносил в хату дров на весь день.