Ростислав Самбук - Чемодан пана Воробкевича. Мост. Фальшивый талисман

Дмитро удивлялся выдержке Отважного, но вспомнил, что сотник здешний — в селе ему знакома каждая тропинка, зря голову не подставляет.

Сегодняшнюю акцию Каленчук задумал давно, да все как–то не выходило. Свои люди говорили, что в Качаках хорошая охрана, голыми руками здесь не возьмешь — «ястребки» ночами устраивают засады, без большой силы лучше и не суйся. А из Каленчуковой сотни осталось едва полтора десятка боевиков, и Отважный не хотел рисковать. Позавчера верный человек передал: «У «ястребков» учения или маневры, чуть не все отправились в райцентр. Лучшего случая не приходится и ждать…»

Село засыпало. Щенок уже не скулил, лишь в хлеву за огородом переступала с ноги на ногу и вздыхала корова. Каленчук окликнул Дмитра — и они пошли напрямик, перелезая через плетни, топча овощи. Потом сидели под деревьями в вишневом саду, пока отошедший куда–то Грицко не свистнул из темноты.

Перебежали улицу и остановились под старой, крытой соломой хатой.

Дмитро удивился: неужели тут живет председатель первого в районе колхоза? Но на размышление не было времени. Каленчук горячо задышал ему в ухо:

— Постучи в окно… Когда отзовутся, спроси председателя… Тымчишина Федора Ильковича. Да стань так, чтобы тебя видно было… Мол, надо нескольким офицерам переночевать…

Дмитро снял автомат, отдал Каленчуку.

— Прекрасно, — похвалил тот, — так убедительней.

На первый стук никто не отозвался. Парень постучал сильнее — хата молчала. Дмитро перешел на другую половину, где, должно быть, была кухня, забарабанил так, что и мертвый бы проснулся.

— Товарищ Тымчишин! — крикнул он для верности. — Федор Илькович! К вам из сельсовета…

Никого.

От кладовки метнулась тень Каленчука.

— Замолчи! — остановил он Дмитра. — Не пришел еще… Обождем…

— А жена? — спросил паренек.

— Вдовец он. А дочка в райцентре учится.

— Вот что! — предложил Грицко. — Давайте, того… высадим окно и подождем в хате. Так надежнее…

— Шума наделаем, — возразил Каленчук.

— Это я, того… возьму на себя…

— Давай, — согласился Отважный.

Стецкив быстро обошел хату, поддел ножом стекло — только хрустнуло, словно сломалась иголка.

— Ловко, — похвалил Каленчук и первым полез в хату.

Дмитро протянул ему автомат. Отважный осторожно посветил фонариком, прошел в кухню, потом в комнату.

— Никого, — вернулся он, — лезьте.

— Открой дверь, — предложил Грицко.

— Не надо, еще кто–нибудь из соседей увидит.

Влезли в окно. Глаза уже привыкли к темноте, и Дмитро сразу заметил, что в комнате почти нет мебели: стол, кровать, этажерка с книгами. Потрогал книги, даже взял в руки одну из них.

Услышал злой шепот Каленчука:

— Чего рот раззявил? Закрой окно — и в сени!

Сотник прав: теперь не до книжек. Схватил автомат и почему–то на цыпочках пошел за Грицком к двери.

В сенях было совсем темно и пахло картофелем. Уселись прямо на пол, положив рядом автоматы. Сидели молча, словно боясь спугнуть мертвую тишину. Первым не выдержал Дмитро.

— Интересно, который час? — шепотом спросил он.

Каленчук недовольно зашевелился, но посветил фонариком.

— Двадцать минут одиннадцатого…

— Рано… — разочарованно протянул Дмитро. Действительно, ему казалось, что уже давно за полночь.

— Может еще прийти, сукин сын! — понял его Грицко и вдруг добавил некстати: — А рожь какая уродилась! Хлеб какой, слава тебе господи!

— Тише… — проскрипел Каленчук.

Стецкив недовольно вздохнул, и Дмитро неожиданно вспомнил, как Грицко ласкал колосья и осторожно шагал, чтобы не потоптать рожь. Вспомнил и нагнул голову к букетику васильков, засунутому в карман гимнастерки. Васильки пахли сладко–сладко, однако не могли перебить тяжелого смрада полугнилого картофеля. Стецкив снова вздохнул, и Дмитро представил его не с автоматом, а с косой: идет — потный, с лохматым чубом, — только коса поет… И пахнет васильками и спелыми хлебами…

Что ж, когда–нибудь это будет. Грицко должен пойти с косой, а он, Дмитро, вернется в гимназию. И обретут они настоящую Украину, о которой говорил им учитель в гимназии. Когда каждый будет свободным и хозяином самому себе. Ведь бедняки в селах есть только потому, что сперва поляки, а теперь советы заграбастали всю землю, а украинскому крестьянину — кукиш. А разные, продавшиеся им, подлаивают. Как этот Тымчишин… Задергал крестьян и создал коммунию…

«Но ведь рожь эта — колхозная… — мелькнула вдруг мысль, но он сразу же обозлился на себя: — Увидим, что крестьянам останется… Говорят, весь урожай отсюда вывезут — в селах ничего не будет, под метелку подчистят…»

Дмитро сжал автомат — стало больно, словно у него самого забирали последнюю краюху. Сердце переполнила злоба — стрелял бы и стрелял в этих голодранцев, что шумят возле сельсовета, будто настоящие хозяева! Еще вчера ходили в драных штанах — собачье быдло, — а теперь колхозники. Посмотрим, что с вами будет потом, большевистские подпевалы!

И сразу Дмитру стало стыдно: ведь он потому и ушел к бандеровцам, чтобы дать свободу всем, чтобы была и вправду свободная Украина. Значит, и для тех, в драных штанах. Почему же они шумят возле сельсовета, а ему приходится вот так — крадучись и ночью?..

Снова вспомнил слова учителя, что народ — несознателен, а большевики — большие демагоги: задергали людей, обвели вокруг пальца. Надо поднимать народ на борьбу и начинать с уничтожения самых вредных агитаторов. Как этот Тымчишин.

На этой мысли Дмитро успокоился. А минуты текли, и снова затошнило от вони гнилой картошки.

Первым насторожился Каленчук. У него был нюх и слух зверя — он еще издали услышал голоса. Ничего не сказал, только тихо похлопал Дмитра и Стецкива по плечам и скользнул к двери в угол. Дмитро притаился за бочкой. Грицко занял позицию с другой стороны наружной двери.

Голоса приближались. Дмитро представил себе Каленчука: худое лицо с хрящеватым носом, бледное от нетерпения, и большие неподвижные зрачки. Не позавидуешь тому, кто попадет Каленчуку в руки.

Уже слышны даже отдельные слова. Остановились у хаты, оканчивают разговор.

— Ты, Федор, правильно сказал: если вовремя управимся с ранними, развяжем себе руки.

Значит, их уже двое.

— Вот ты и проследи, чтобы жатки были отремонтированы… — Это в ответ.

— А тетка Михайлина, и кто ее за язык только тянет! — прогудел кто–то басом. — Тут важный вопрос, а она — керосина нет в кооперации…

— Бестолковая, а вредная… кричит…

Еще двое.

— А и правда, почему керосина нет? — снова тот же голос. Очевидно, он и есть, Тымчишин, председатель колхоза.