Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
— Вон тот поэтический дуэт, Кока с Симоном, мне всю плешь переели, — пожаловался шепотом Косаренко.
— Зачем же вы их приглашаете?
— Жена приглашает. Ей это, видите ли, для общего развития необходимо.
Тут присутствующие зааплодировали, призывая к тишине и вниманию, и действительно, установилась тишина, в которой был слышен сальный трест свечушек да еще одинокие шаги, опечатывающие тротуар под окнами дома. Кока поднялся, покрутил головой азартно и самозабвенно, прикрыл глаза и начал читать стихи — еще совсем детские, всюду в рифму, альбомные, в них были и любовь, и «сердце, пронзенное стрелою амура», Балаков сразу понял, что к чему, перестал на Кокины стихи обращать внимание, да и незачем было обращать внимание на школярские потуги, каких полным-полно в каждом классе, в каждой семье, — несерьезно это, он склонился к Косаренко, завел было речь о «Массандре», но Кока в это время закончил читать, его стихи, судя по всему, понравились окружающим, все стали хлопать, и Балаков поморщился, будто скусил зубом бок у дичка и ядовитая кислость ошпарила рот, выбила слезы из глаз.
— Еще, Кока! — попросили девчонки. (Тимка сказал бы: «Девчушки». А впрочем, Тимка твой, уважаемый Василий Игоревич, мало чем отличается от Коки, такой же инфантильный потребитель и малолетний бабник, извините за выражение, обломыш! Когда еще из него толк выйдет? Напрасно успокоился ты, решил переждать... И может, по формуле «толк выйдет, бестолочь останется» — и вовсе ничего из Тимки не получится, а?) Кока улыбался отрешенно, словно буддийский монах после удачной молитвы, устало посверкивал сквозь полусжим век зрачками.
Читать он больше не стал, тогда застолье переключилось на Симона, тот, излучая розовый свет, выставил перед собой крепкие, как молодая брюква, припухлые ладошки, защищаясь. Из его объяснения Балаков понял, что Симон чуть ли не в один день с Балаковым прибыл в этот город — только не на самолете, а на поезде, что он знаком со многими известными поэтами и актерами, давно и, так сказать, плодотворно с ними дружит.
— Си-мон! Си-мон! Си-мон! — начало скандировать застолье.
— Ладно, сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь, — Симон сгустил тенор, нагоняя в него бронзовую тяжесть. — Обо всем расскажу, все расскажу... По порядку.
— Просим, Симон! — томно произнес Кока.
— Этому Симону я с удовольствием набил бы морду, — тихо просипел сквозь зубы Косаренко, — уж больно сиропный весь он, посмотришь — во рту сладко становится, чай без сахара пить можно.
— Встречался я почти что со всеми знаменитыми поэтами — все-таки друзья, а с друзьями надо ведь поддерживать профессиональные контакты. И с Робкой Рождественским, и с Женей Евтушенко, и с Васькой Балаковым, и с Андрюшей Вознесенским — словом, со всеми!
Балаков даже вздрогнул, когда Симон произнес его фамилию, посмотрел сквозь розовые отблески на лицо этого человека. Видел ли он когда-нибудь в жизни эти припухлые щеки, узенький, оплывший развал глаз, яркий, будто обмазанный земляникой, рот, над которым капроновой мякотью шерстились ровненькие, трикотажные какие-то усики, — видел или не видел? А то ведь конфуз может получиться — давнего знакомого встретил и не узнал, и тогда ему вправе будут упрек бросить: «Зазнался ты, Балаков, зазнался, вот ведь как...» Видел или не видел? Нет, не видел.
Он почувствовал, как его локоть сжал Косаренко.
— Ни слова, Василий Игоревич. Прошу вас.
Симон тем временем распространялся о всяких деталях, подробностях жизни своих «друзей» — знаменитых поэтов, застолье шумно испускало вздохи: рассказ Симона был всем интересен. Балаков сглотнул судорожно и растерянно, затих, вдавился локтями в колени. Подумал о Тимке, мгновенно провел параллель: неужели и Тимка так же может изгаляться, врать, быть никчемностью? На него даже пахнуло горьким духом печали, слабость, он вдруг ощутил надвигающуюся беду — не понимал только, откуда конкретно она идет. Так хорошо прошел день, таким роскошно сказочным было сегодняшнее посещение подвалов и рассказ Косаренко, и вдруг — нате вам... Он вспомнил и до деталей прокрутил в мозгу последний Тимкин визит в Дом литераторов, подумал, что надо будет переговорить с директором, попросить, чтобы сына больше не пускали туда, устроить скандал, в конце концов... Потом решил, что это не мера, это всего лишь полумера, нужно что-то другое, нужно немедленно бросить все к черту и мчаться домой, спасать сына. Неужели и Тимка так может, как этот, розоволикий, похожий на объевшуюся женщину... Балаков вдруг ощутил приступ острой брезгливости.
— А больше всего с кем довелось видеться? — тем временем дружно любопытствовали девочки из Кокиной свиты.
— Больше всего с Балаковым, — шумно выпустил из себя воздух Симон, — мы с ним с восемнадцати лет знакомы, с восемнадцати лет на «ты». Он тогда в институте еще учился, щенком был. Ох, Васенька, Васька, — Симон усмехнулся, дунул в усики. — Он мне как-то откровенно сказал, что завидует всему, что я пишу, в Дом литераторов каждый день водил, водкой угощал, стихи читал.
— Что больше всего ему нравилось?
— Что? Конечно же «Сон». Стихотворение блоковского уровня, так определил его мой друг Василий Балаков.
Балаков сглотнул сухой, шершавый ком, возникший, в горле, потянулся за кофейной чашкой. «Как же это мы с ним с восемнадцати лет на «ты»? — тупо и напряженно, с пчелиным гудом в ушах думал он. — Не может этого быть. Он же лет на десять моложе меня, я уже институт заканчивал, а он еще в школе алгебраические азы осваивал. Хотя — Балаков угрюмо скривил рот, вздернул вверх одну его сторону, уголок, — портретец у вас, Василий Игоревич, слишком молодой, вот этот Симон и ошибается, промашечку дает, в ровесники записывает. Комплимент здесь имеет место, комплимент насчет возраста... Но ты же не баба, Балаков, чтоб комплиментам радоваться. А потом, «комплимент» по-латыни, говорят, — «то, чего нет». Куда ты попал, Балаков, зачем тебе все это? И как только уживается со всей этой странной компанией прекрасный человек Косаренко? Немыслимая
