Дмитрий Биленкин - Искатель. 1976. Выпуск №2
И яркая, броская внешность ее определенно была мне откуда-то знакома.
— Мне разрешил прийти сюда Владимир Константинович.
— А! Когда это было?
— Позавчера! А что?
— Лыжин заболел.
— Что с ним случилось?
— А вы по какому, собственно, вопросу к нему?
— У меня к нему много разных вопросов. Он дома сейчас? — спросил я, досадуя на свою глупость: надо было позвонить сначала, чем переться на Преображенку, ведь до его дома от управления пять минут.
— Нет, — сказала девушка, и в предчувствии беды у меня больно ворохнулось сердце, потому что в глазах у нее все стояли прозрачные озера слез, хотя едкий дым давно выветрился из лаборатории. — Он здесь лежит…
— В каком смысле — здесь? — переспросил я.
— В лечебном корпусе.
В лечебном корпусе…
Я все еще был не в силах охватить и понять ужас происходящего.
В их лечебном корпусе лечат от сумасшествия. Умопомешательства. Психических заболеваний. От эпилепсии, шизофрении, депрессий, нервных расстройств. От испуга. От страха…
Ах, Лыжин, Лыжин! Грустный мечтатель, перевозчик на волшебной лодке! Что же случилось с тобой? Устал? Или к тебе пришел Страх, который был больше твоей необычайной мечты? И сильнее твоей удивительной любви?
Закружилась голова, и ты упал со своей лодки в немую вязкую реку безумия? Или тебя столкнули с борта? Или не помогли удержаться?
А может быть, это я последним видел Лыжина, когда он еще барахтался на поверхности, судорожно протягивая руки к уходящему миру реальности? А я задавал ему протокольные вопросы, и каждый из этих вопросов ударял его, как веслом с уплывающей лодки, по рукам, по голове, и он захлебывался горькой водой бреда.
Но ведь я не желал ему зла — мне была нужна только правда, и он сам был заинтересован в этой правде. А перед кем я сейчас оправдываюсь? Перед Лыжиным? Или перед собой? Или перед всеми теми неизвестными мне людьми, которым Лыжин вез на своей лодке чудесное лекарство, а сам теперь тонет в черном омуте безвременья?..
Сутки назад я еще не знал Лыжина. А теперь он в лечебном корпусе. Нервы не выдержали? Сил не хватило? Или волнение от встречи со мной смыло его с поверхности? Но ведь я — человек по имени Станислав Тихонов — не знал о нем ранее, не искал с ним встреч, не интересовался его успехами и неудачами. И в незримой связи наших поступков — выбора призвания, отношения к своему делу и возведения жизненной позиции — случилось так, что именно мне пришлось спасать от бесчестья неведомого Лыжину участкового Позднякова, и тогда мы встретились, и я не мог знать, да и в расчет принимать был не должен, что Лыжин из последних сил держится за край тверди, что он уже висит над мраком и пустотой.
И вспомнил я снова вроде бы без всякой видимой связи Позднякова — видимо, такая уж проклятая у нас должность — инспектор, что за право вмешиваться в чужие судьбы, за возможность проверять без спроса чужую жизнь, как служебный формуляр, мы тоже неплохо расплачиваемся — нельзя с рук билет купить и жарким летним вечером, в свободное время, после работы выпить бутылку пива с незнакомым человеком…
— Ваша фамилия Александрова? — спросил я у девицы, молча стоявшей передо мной.
Она кивнула.
— Я инспектор МУРа, капитан Тихонов. Вот мое удостоверение. Когда заболел Лыжин?
— Вчера утром.
— А как проявилась болезнь?
— Не знаю я подробностей. Когда я пришла, его поместили уже в палату — он никого не узнает.
Эх, Лыжин, Лыжин, ослепший поводырь! Ведь ты хотел из мглы вывести к свету свою любимую — тоненькую девочку, знавшую все о сарматской культуре, проснувшуюся однажды в ночи от непереносимого ужаса. Ведь ты хотел своей любовью, светом и силой разума своего растопить ледник молчания, обрушившийся на нее. Ты не думал о премиях и огромных перспективах своего научно-исследовательского института — просто у тебя не было возможности ждать еще 30–40 лет, когда научная мысль мира освободит твою любимую из плена небытия.
Ослепший поводырь, усталый путник, исчезающий в воде пловец…
— Кто, кроме Лыжина и вас, знал о работе над получением метапроптизола?
Она подошла к распределительному щиту, выключила рубильником мотор вытяжки, и сразу стало в лаборатории оглушительно тихо. Села за стол, вынула из ящика толстенную амбарную книгу — всю засаленную, истерзанную, с загнутыми замусоленными углами страниц, облитую чернилами, в желтых выгоревших пятнах.
— Это лабораторный журнал. Здесь же черновики актов испытаний препарата на животных — кроликах и морских свинках. Там все подписи — человек десять.
— Подписи появились в конце испытаний. А на стадии разработки лекарства?
— Главный врач Хлебников, заведующая соматическим отделением Васильева, консультант профессор Благолепов, еще кто-то…
— Благолепов консультировал эту научную проблему?
— Нет, Благолепов — консультант в клинике, а с Лыжиным он сотрудничал как-то неофициально, не знаю, как сказать, — по-дружески, что ли?
— Ага, по-дружески… А кто имел доступ к документации? Кто был полностью в курсе всего эксперимента?
Александрова сердито передернула плечом:
— У нас тут не секретное производство, и никто к особому режиму не стремился. И особых тайн Лыжин ни из чего не делал. Он просто хотел избежать преждевременной шумихи и болтовни…
— Хорошо. Покажите-ка мне журнал.
Лабораторный журнал только на вид выглядел неряшливо, его серые линованные страницы изо дня в день — каждый, каждый день — заполнялись очень подробными записями — размашистым круглым разборчивым почерком. Записи были обстоятельные: сформулирована задача, описан ход опыта, исследована причина неудачи, так что даже мне, совершенно несведущему в этом вопросе человеку, было многое понятно в логике поиска. Вот только гигантские формулы с россыпью латинских букв и цифр оставались для меня неразрешимой загадкой. Между страниц были вклеены почтовые конверты, в которых лежали карточки со вспомогательными записями — библиография, ссылки на авторов, вырезки из научных статей, фотокопии со страниц иностранных химических журналов.
Перелистывая страницу за страницей, где-то уже в середине журнала я обратил внимание на дату: 16 марта, воскресенье. Листнул страницу назад — 15 марта, суббота. Пролистал еще несколько страниц назад — 8 марта, в субботу, нет записей, а 9-го, в воскресенье: «Поставлена реакция Хильгетаг. Необходимо выделить радикальную группу…»
В журнале не было записей также за 1 Мая и 1 января. Во все остальные дни Лыжин работал — в течение трех с половиной лет.