Аркадий Вайнер - Искатель. 1976. Выпуск №1
— Приблизительно. А Позднякова я считаю невиновным.
— Это хорошо, — кивнул генерал и еле заметно усмехнулся. — Только перепутал ты все…
— Чего я перепутал?
— Задание свое. Кабы пришла к тебе жена Позднякова и попросила по дружбе вашей старинной, чтобы ты проверил, не позволяет ли себе ее муж изменять брачному обету, то ее, может быть, и устроил такой ответ: «Считаю невиновным». А меня, прости уж великодушно, не устраивает. Твоя вера — это хорошо, но мне доказательства нужны.
— Но я столкнулся здесь с вопросами, в которых просто ничего не смыслю. Не понимаю я этого.
— А почему не понимаешь? — деловито спросил Шарапов.
— То есть как почему? Для этого нужна специальная под готовка, образование…
— Есть. Все это у тебя есть…
Я вышел из терпения:
— Что есть? Образование? На юридическом факультете курс высокомолекулярных соединений не читают, органическую химию не проходят, а на всю судебную психиатрию отпущено 60 часов.
— Не знаю, я заочный окончил, — пожал плечами Шарапов. — А здесь у нас, в МУРе, учат праматери всех наук — умению разбираться в людях. И у меня были случаи убедиться, что ты эту науку в некотором роде постигаешь.
Я сидел, опустив голову. Генерал засмеялся:
— Ну, что ты сидишь унылый, как… это… ну?.. Тебе там не в формулах надо было разбираться. — Он заглянул в лежащий перед ним рапорт. — Метапроптизол этот самый не самогонка, его в подполе из соковарки не нагонишь. И кирпичик этот мог положить только большой специалист. Очень меня интересует этот специалист, вот давай и поищем его.
— Есть, буду искать. Я только боюсь, что завязано это все на каком-то недоразумении…
— Не бойся, нет тут никакого недоразумения. Сегодня совершено мошенничество — «самочинка». У гражданки Пачкалиной два афериста, назвавшиеся работниками милиции, произвели дома обыск, изъяв все ценности и деньги.
— А какое это имеет?..
— Имеет. Они предъявили наше удостоверение, и потерпевшая запомнила, что там было написано «капитан милиции Поздняков»…
Из объяснительной записки и протокола допроса потерпевшей в отделении милиции я уже знал, что гражданке Пачкалиной Екатерине Федоровне тридцать два года, работает газовщиком-оператором в районной котельной, проживает на жилплощади матери-пенсионерки, образование — семь классов, ранее несудима. И теперь смотрел на ее прическу, похожую на плетеный батон «халу», морковное пятно губной помады, слушал ее тягучий вялый говор без всяких интонаций и мучительно старался вспомнить, где я видел ее раньше. Моя профессиональная память, отточенная необходимостью ничего не забывать навсегда, порою становилась палачом, мучителем моим, ибо встреченные спустя годы полузабытое лицо или выветрившееся имя начинали истязать мозг неотступно, безжалостно и методично, как зубная боль, и избавиться от этого наваждения можно было, только вырвав из тьмы забвения далекий миг — когда, где и при каких обстоятельствах возникло это лицо или прозвучало имя. И тогда это воспоминание — пустяковое, незначительное, чаще всего не имеющее отношения к делу, — приносило успокоение. А сейчас я смотрел на Пачкалину, слушал, и слабое ощущение, что уже когда-то видел ее, превратилось в уверенность. Вот только, где и когда, не мог я вспомнить.
— …Я женщина одинокая. Одинокая, значит. Приходят ко мне иногда мужчины молодые, конечно. Молодые, конечно. А мать у меня, как говорится, старуха суровая. Суровая, как говорится. И отношения у нас с нею неважные. Неважные, значит…
Вот так она неспешно долдонила, повторяя каждую фразу, будто сама себя уговаривала, что все сказала верно, правильно, ни в чем не ошиблась, значит.
— Давайте еще раз вспомним, что забрали преступники, — сказал я.
— А чего вспоминать? — удивилась Пачкалина. — Вспоминать, значит, зачем? Я разве забыла? Разве такое забудешь — я все помню. Значит, пришли они и говорят, что из милиции, из обэхэеса, как говорится, обыск, говорят, будем делать, нетрудовые ценности изымать…
— Да-да, это я знаю, — перебил я. Меня смешило, что Пачкалина персонифицировала ОБХСС в какое-то одушевленное существо и все время говорила: «обэхэес пришел», «обэхэес стал обыск делать», «обэхэес сказал…»
— Ну, вот эти самые и наизымали, конечно. Шубу каракулевую, как говорится, новую, совсем, ненадеванную, считай. Считай, новую…
Пачкалина передохнула, из горла у нее вырвался низкий клокочущий звук, и вдруг все ее лицо словно расползлось на кусочки: опустился нос, поехал в сторону крупный, ярко намазанный рот, широко раскрылись веки — чтобы слезы не смыли с ресниц тушь, — со стороны казалось, будто незаметно ей вывернули где-то на затылке стопорный винт и все части лица рассыпались, как на сборной игрушке. Плакала она басом, зло и обиженно.
Я налил ей стакан воды, Пачкалина выпила его разом. Прислушиваясь к ее булькающему плачу — о-о-лё-лё-о-о, — я вдруг вспомнил, откуда знаю потерпевшую. И удивился, что так долго не мог вспомнить ее — она ведь и внешне мало изменилась, разве чуть растолстела.
— Успокойтесь, успокойтесь, Екатерина Федоровна, — сказал я, — тут слезами делу не поможешь, надо подумать, как их разыскать скорее.
Пачкалина успокоилась так же внезапно, как и зарыдала.
— Как же, разыщешь их, — сказала она мрачно. — Ищи-свищи теперь. Теперь ищи их, свищи, как говорится, ветра в поле. Значит, кроме шубы, взяли они два кольца моих, один с бриллиантиком, а другой с зелененьким камешком. Да, с камешком, значит, зелененьким. Сережки, конечно, тоже забрали…
— Зеленый камешек — самоцвет, что ли?
— Как же — самоцвет! Изумруд.
— У-гу, понятно, изумруд. А бриллиантик какой?
— Какой — обыкновенный. Что я, ювелир, что ли?
— Подумайте еще раз над моим вопросом. Мы должны подробно описать для розыска кольцо — это в ваших же интересах.
— Ну обыкновенный бриллиант, значит. Конечно, два карата в ём есть.
Я улыбнулся:
— Два карата — это не обычный бриллиант. Это крупный бриллиант. Ну да бог с ним. Из денег что взяли?
— Так ведь говорила я уже — книжек предъявительских на четыре с половиной тысячи. Предъявительских книжек, как говорится, три штуки забрали.
Я взял ручку и придвинул к себе лист бумаги:
— В каких сберкассах были помещены вклады?
— Да не помню я. Не помню я, значит, в какую кассу клала.
Я с удивлением воззрился на нее:
— То есть как не помните? Не помните сберкассу, в которой храните четыре с половиной тысячи?
— Вот и не помню! Да и чего мне помнить было, когда там на книжке, значит, написано было — и номер и адрес! Кто же знал, что из обэхэеса эти, ну, то есть, я говорю, аферисты самые, заявятся…
