Вячеслав Пальман - За линией Габерландта
— Кажется, мы отвлеклись. Величко предлагает начать постройку. Я согласен с ним. Давайте строить дом. Зиму нам здесь зимовать. Это всем ясно. А уж весной...
— И не только дом. Раз появилась хорошая идея, сделаем так, чтобы дать этой идее полный ход, — сказал Василий Антонович.
Автор проекта строительства Илья Ильич Величко, получив поддержку всей колонии, готовился начать постройку дома немедленно. Он бросился точить свой топор, как заправский плотник, обчистил топорище куском стекла и, покончив с инструментом, встал в дверях, приглашая всех двинуться на новый ратный подвиг. Василий Антонович с улыбкой следил за ним.
— Ну? — нетерпеливо, с вызовом спросил Величко.
— Место выбрал? — спросил Федосов.
— На любой поляне в лесу. Хотя бы рядом с баржей.
— А за водой для бани будешь на речку бегать? Всего-то отсюда версты три, не больше.
— Ну, тогда на берегу реки.
— А за дровами в лес топать не надоест?
— Выберем, где лес поближе к реке...
— Нет, Илья, так просто это не делается. Место надо выбирать с толком, чтобы потом не каяться. Неизвестно, сколько жить придется. Умерь, парень, свою горячность хотя бы на одну ночь.
Рано утром они пошли в лес.
Василий Антонович шагал впереди, хмурил брови, присматривался к местности, к деревьям, что-то соображал.
— Видишь, — сказал он Зотову, — какие разные лиственницы. Чем дальше от моря, тем выше и крупнее. А почему? Ветра меньше, климат мягче. Для ваших грядущих опытов это учесть надобно. И потом, будем же мы огород себе делать? Значит, и о земле подумать надо... А вот и тополя появились, почва лучше стала, наносов больше. Это мы тоже учтем. Смотри, тут и смородина растет, и малина. Считай, где-то ручей близко или речка.
Верстах в четырех от берега колонисты нашли наконец подходящее место. В лесу протекал ручей. Он, видно, впадал в ту самую речку, которую встретил Федосов во время своей первой экспедиции. Возле берега ручья лес отступал, образуя две большие поляны, на которых редко стояли одиночные тополя и крупные, с сильной кроной лиственницы. Слегка кочковатый луг был покрыт густым шелестящим вейником. Куртинами рос шиповник, весь в сморщенных красных ягодах.
— Копнем земличку, посмотрим, какова она, — сказал Федосов.
Корней Петрович поплевал на ладони и первым взялся за лопату. Рыл он неумело, очень нервными рывками и сразу весь вспотел, но его желание не отставать от других в труде было столь велико, что он никому не уступил чести сделать первый шурф.
Сверху на штык шла темная супесь, а дальше начался чуть ли не чистый песок, в котором переплеталась целая сетка корней. На глубине в аршин встретилась галька с песком, а дальше лопата уткнулась во что-то жесткое, с блестками льда. Оболенский вытер пот и с удивлением посмотрел на Федосова.
— Вечная мерзлота, — сказал вожак. — Она везде тут есть. Хорошо, что глубоко, а то, бывает, копнешь на пол тора штыка — и вот она... Ну как, подходящее место, братцы?
Все еще раз окинули взглядом лес, ручей, веселые поляны и в знак согласия дружно подняли руки.
Так была основана колония на Охотском берегу.
На другой день море опять зашумело, тучи сели чуть ли не на вершины деревьев, и к вечеру повалил такой снег, что люди не рискнули носа высунуть из своего кубрика. Началась зима. На море опять разыгрался шторм. Волны яростно кидались на берег, в воздухе стоял страшный гул. До самой баржи летели клочья пены и длинные брызги воды, но отяжелевшее от снега море уже не могло залить лес. Среди ночи почувствовалось легкое содрогание баржи, а потом короткое падение и жесткий удар.
— Не волнуйтесь, — тихо сказал догадливый Оболенский. — Наша баржа села на землю. Только и всего.
Он оказался прав. До этого ветра баржа полулежала, задрав нос и опираясь дном на сломанные деревья. Ветер раскачал ее, она соскользнула и выровнялась. Теперь ее трудно было увидеть с берега — лес стоял выше кубрика.
Днем поселенцы мастерили лыжи. Спустившись в трюм, они оторвали несколько досок, сделали верстак, достали и наладили рубанки и под руководством Величко, который еще в гимназии увлекался лыжами, смастерили несколько широких, неуклюжих, но прочных лыж. Они очень пригодились: снег все валил, на земле его лежало больше аршина.
А когда буран кончился, они проторили в мягком снегу дорожку до своей поляны, и скоро в лесу раздался «топор дровосека».
Не стоит описывать тяжелый труд по заготовке и особенно по перевозке бревен к месту постройки. Не будем говорить о затруднении, с которым они встретились, когда искали и возили от реки камень, копали глину и мастерили из железа большую ванну. Скажем только, что к концу года у поселенцев уже стояла баня и наградой им за тяжкий труд была возможность распарить и вымыть с березовым веником настывшее, измученное тело. Зотов написал, что он не помнил еще такого сладкого сна и всей прелести обновления, испытанного после этой ночи. Все помолодели: усы у Величко задорно заострились, борода у Зотова и Федосова распушилась и даже постное лицо Корнея Петровича несколько оживилось и покрылось здоровым румянцем.
После пробы сил на постройке бани поселенцы могли начинать основное строительство — дом.
Зима установилась тихая, мягкая. Дни стояли пасмурные, но ласковые, море замерзало все дальше и дальше от берегов и уже не шумело, а только глухо и далеко ворчало по вечерам, обиженно вспыхивая холодными зеркальными бликами на горизонте. Тайга дремуче молчала, засыпанная снегом, и лишь многочисленные следы мелких зверей, грызунов и птиц, разукрасившие свежий снег на другой же день после бурана, говорили о том, что лес живет своей, никогда не угасающей жизнью. Колонисты пекли по утрам лепешки, пили чай из шиповника, вздыхали по мясу и рыбе и, позавтракав, шли на постройку, засунув за поясной ремень топоры. Шествие неизменно замыкал Оболенский. Он очень стеснялся своей беспомощности и старался быть как можно незаметней.
Был он высок, сухощав, нескладен, богобоязнен и всегда удручен. Одежда на нем висела немощными складками, под тяжестью полушубка он сгибался; редкие прямые волосы падали куда попало и всегда у него из-под шапки торчали наивные прядки. Тонкий и длинный нос составлял самую заметную деталь на его белом худощавом лице с испуганными глазами скорбящей божьей матери. Он часто моргал, еще чаще вздыхал, все время потирал руки и производил впечатление навсегда продрогшего и сильно испуганного человека, который если и может чем расположить к себе, то только жалким видом своим.
Товарищи его жалели, а он от этого стеснялся еще больше. Душа у него была честная и добрая.
