Севастополист - Георгий Панкратов
Мне потребуется их много, этих самых дней, чтобы написать о родных местах и невероятных приключениях, случившихся со мною в Башне. Когда-нибудь я точно возьмусь за эту историю. Ну а пока кто-то из добрых попутчиков дал мне блокнот и ручку, и, чтобы поездка прошла быстрее, я решил начать с того, что случилось со мною сегодня. В нашей движущейся посудине стало тише, на радость моим соседям, теперь я могу сосредоточиться и поведать бумаге, как попал в этой новый мир и что успел в нем уже увидеть.
Когда я вышел из лифта и сделал несколько шагов по темноте, двери за моей спиной с грохотом захлопнулись. Я обернулся, но увидел то же самое, что и впереди, – непроглядный мрак. Решил не возвращаться, зная, что лифт все равно не повезет меня обратно, а поэтому разве имело значение, оставался ли он за моей спиной? Сначала я просто шел, ничего перед собой не видя и не встречая особых препятствий. Пахло землей и сыростью, и я уж подумал, не разыграл ли меня Крым, отправив на вершину своих пещер, под потолок Неба.
Но потом я начал натыкаться на низкие кусты – и они были совсем не сухие: я чувствовал в руке листья, живые, рвущиеся из камней ветви. Спустя мгновение черноту разрезал первый луч света, а с ним и второй, и третий… Свет лился откуда-то сбоку, и, поравнявшись с ним, я увидел что-то вроде коридора. Он был недлинным и оканчивался покосившейся дверью, в которую тянули свои ветви, словно длинные кривые руки, все те же кусты. Недолго думая, я дошагал до двери, надавил на нее – та оказалась металлической, крепкой, хотя и насквозь проржавевшей, но в конечном итоге она поддалась, и я, царапаясь об острые ветви и листья, сумел выбраться наружу.
В тот же миг почувствовал легкое пощипывание в ноге, нагнулся и увидел длинного черного жука с огромными усами, который убегал в сторону двери. «Черниловоз, – усмехнулся я. – Вот как встречает меня новый мир!»
Жуки, растения, камни, те же двери и узкая полоска асфальта, убегающая вперед, – все это поразительно напоминало мой, привычный мир. Я пробрался через заросли кустов и петлял по узкой лазейке между высоким забором и длинной стеной из каменных блоков, по которой бегали мелкие ящерки и разные насекомые. Каким-то чудесным способом я очутился на лестнице. Это была большая и широкая городская лестница, внизу она разделялась на две узенькие, оставляя между ними ровную и круглую площадку, в центре которой произрастало большое дерево. Туда-то я в конечном счете и попал.
По всему периметру круглой площадки стояли деревянные скамейки, но на них не было людей, только кое-где спали, свесив хвосты, кошки. Вдоль поднимающейся лестницы стоял дом этажа в четыре, в доме были балконы, на которых стояли складные стулья, висело белье.
Там же я впервые увидел людей. Мама в легком красном платьице вела за руку девочку, а та капризничала, вырывалась и показывала ей руку:
– У меня жжет, у меня жжет!
На маленькой ручке действительно была какая-то то ли ссадина, то ли ранка – совсем маленькая. Женщина остановилась, озадаченно рассматривала ее, и было что-то трогательное и беззащитное в этом «у меня…»: у меня нос, у меня ухо, у меня рана, у меня боль, у меня смерть. У каждого из нас что-то. И кто может нам помочь, если это вдруг станет нужно? А не просто смотреть озадаченно, не в силах что-то сделать: у тебя – это, а у меня – другое, у меня – свое.
Я проскочил несколько пролетов и оказался внизу лестницы. Там стоял памятник – бюст человека (или бога?) на высоком длинном постаменте, окруженный фонарями. За ним открывалась большая круглая площадь, там разворачивались троллейбусы и ехали редкие автомобили. А дальше начиналась абсолютная красота – за площадью был обрыв, а внизу я увидел море. Оно было таким же, каким я его знал всю жизнь. Но сколько же кораблей самых разных размеров, раскрасок и видов я увидел здесь! Тот, что потрясал воображение на Потреблении, просто померк бы среди этих гордых красавцев! К тому же он был искусственным – просто гигантский кусок пластмассы, – а эти настоящие; даже с такой высоты в этом не было никаких сомнений.
На другом берегу моря я увидел город. Там были маленькие двухэтажные домики, совсем как в моем родном городе; но мой стоял на равнине, а здесь же была скала, и линии домов – улочки – обвивали ее в несколько рядов, как будто нанизывались на нее. А еще дальше, за домами, я увидел и другие – настоящие громадины: по пять, по семь, а то и девять этажей! Так и стоял, застыв от увиденного великолепия и не решаясь перейти дорогу.
Город уходил в бесконечность, он был живым, настоящим и теплым, он был высоким, гордым и красивым, морским и солнечным. Стоя у площади, я впервые увидел, как поднимается шар солнца над горой, усеянной домами, над крохотными троллейбусами, спешащими вдоль берега, над величественными кораблями. Солнце не висело здесь, застыв над миром блямбой, – оно спешило в мир, оно рождалось и рождало новый день.
И нигде – ни в одной из сторон света – я не увидел ничего, похожего на линию возврата.
Я почувствовал себя легкой пушинкой, которую несет воздушное движение: мне было легко и приятно идти, радостно дышать и ощущать себя живым. Я перешел через дорогу и дошел до остановки: здесь собирались люди, чтобы дождаться транспорта – совсем как в моем родном мире; и даже троллейбусы, и троллейбусные провода, и столбы на остановках были такими же, как у нас.
Но вот что точно оказалось не таким – это дороги. Они здесь были извилисты, стремились ускользнуть, зазмеиться, исчезнуть за поворотом – в отличие от тех, к которым я привык: прямых и ровных. Троллейбус выкатился снизу, неожиданно, будто вырос из-под земли; на самом деле он всего лишь повернул, просто дорога не сворачивала за угол, а уходила резко вниз. «Восьмерка», – обомлел я, бросив первый взгляд на номер маршрута, но нет, просто показалось: так прорисована была на трафарете цифра 3 – издали и не отличишь от 8. «Тройка» была и у нас, интересно, куда она ехала здесь? Вроде написано «Центр», но кто его знает – где он, что это за центр? Центр чего? Мира?
В тот момент я еще не хотел никуда ехать, я восторгался разгоравшимся диском солнца, пробуждавшейся жизнью вокруг. И тут
