В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий
— У нас сегодня рождение, — радовалась она, — стол должен быть убран гораздо наряднее, чем каждый день.
— Да, — ответила Елизавета, — сегодня у нас рождение. Мы празднуем тридцатисемилетие нашего дорогого предводителя Генриха Антона Лейхтвейса. У нас и работы нет сегодня после полудня, потому мы могли все собраться на веселый праздник.
Лора, казалось, не слушала этих слов. Скрестив руки на груди, она полными слез глазами смотрела на поредевшую верхушку старого дуба.
— Это было здесь… — шептала она. — На этом месте… Здесь мой муж испытал самую страшную опасность, какой он когда-либо подвергался. Там, вон на этом суку, Елизавета, еще висит остаток полусгнившей веревки, простреленной вождем апачей, на которой негодяи хотели повесить Лейхтвейса. Мой муж приказал не трогать этого оставшегося куска, пока он сам не сгниет и не будет разнесен ветром. Он должен служить напоминанием великой милости, ниспосланной нам Богом в эту трагическую минуту. Поэтому мы будем каждый год справлять рождение Лейхтвейса под этим дубом. Знаешь, Елизавета, — продолжала Лора, обняв приятельницу, — я к сегодняшнему дню приготовила Гейнцу большой сюрприз.
— Сюрприз? Ты ничего не говорила мне о нем!
— Подарок к рождению нужно всегда держать в большом секрете, — пояснила Лора. — Я хотела молчать об этой тайне до тех пор, пока мне можно будет открыть ее мужу. Ах, Елизавета, я буду счастлива, как ребенок, когда обрадую Гейнца моим подарком.
— Но какой подарок и откуда ты могла достать его здесь? — спросила любопытная Елизавета. — Ты за последние недели никуда не выходила из нашей глуши.
— О! — рассмеялась весело Лора и опустилась на одну из скамеек, стоявших по обе стороны стола. — Подойди сюда, Елизавета, я все расскажу тебе.
Елизавета опустилась рядом с Лорой на скамью.
— Разве ты не заметила, что прошлый раз почтальон, который приносит нам еженедельно из города письма, — Господи, мы получаем их так мало, — что этот красивый старик дал мне потихоньку пакет?
— Пакет? — переспросила Елизавета. — Ах, да, да, но я думала, что это провизия или вообще какой-нибудь товар, который ты выписала из города.
— А ты не обратила внимание на марки, которые были наклеены на нем?
— Я не заметила…
— Ну так видишь, на нем были марки с гербами Турна и Таксиса, которые служат почтовыми знаками для всей Германии. Герцог Турна и Таксиса — старший почтмейстер Германии, и все посылки проходят через его руки.
— Ты выписала из Германии подарок для твоего Гейнца?
— Да, из Германии, дорогая Елизавета, и, если хочешь, то даже из Висбадена.
— Из нашего милого Висбадена? — воскликнула жена Зигриста. — С нашей родины? Слушай, Лора, не мучь дольше меня, скажи, что ты могла выписать для Лейхтвейса из Висбадена?
— Кое-что, о чем уже давно тосковала душа Гейнца.
— И что же это?
— Газеты. Да, газеты нашей милой, далекой родины. Ах, Елизавета, если ты бы знала, как томился Лейхтвейс и как давно ему хотелось получить сведения о том, что делалось на его родине. Он сказал мне раз: «Лора, если бы я хоть изредка мог иметь клочок газеты, мне кажется, тогда я не так бы тосковал о нашей дорогой немецкой отчизне. Если б я только знал, что делается вокруг Нероберга, в Висбадене, Бибрихе, Франкфурте-на-Майне. Я мог бы тогда перенестись воображением туда, где мы с тобой и нашими друзьями были так счастливы. Но нет, — продолжал он с тяжелым вздохом, — как могу я написать домой о высылке газеты? Это ведь откроет наше местопребывание». Этот вздох тяжелым ударом отдался в моем сердце, и я придумывала, как осуществить его мечту.
— И как же это удалось тебе? — спросила Елизавета.
— Знаешь старого Шмуля?
— Еврея-разносчика? — быстро воскликнула Елизавета. — Который постоянно шествует по Аризоне с тяжелым тюком за спиной, переходя от фермы к ферме, исполняя все поручения их хозяев, без чего последним пришлось бы самим предпринимать частые и далекие поездки? О, он славный старик, и я не знаю еврея честней и услужливее его.
— Ты права, — ответила Лора, — старый Шмуль — добрый и отзывчивый человек. Он всегда с радостью готов оказать всякую услугу и исполняет охотно всякое поручение, какое бы ему ни дали. Право, отличный человек. Ну, так вот видишь, Елизавета, последний раз, когда Шмуль был у нас, я отвела его в сторону и спросила, не согласится ли он отправить в Европу, но тихонько от всех, мое письмо и получить на свое имя пакет с газетами? Шмуль согласился с радостью. Я села и сейчас же написала письмо доброму пастору Доцгейма Натану Финкелю. Я сообщила ему, где мы находимся, рассказала обо всем, что мы пережили, и просила выслать побольше висбаденских газет на имя Шмуля. «Боже праведный! — воскликнул Шмуль, прочитав адрес на моем письме. — Этот господин называется Натаном и он священник в Доцгейме? Уж не сын ли это моей возлюбленной сестры, бывшей замужем за Илиасом Финкелем? Тяжелую жизнь имела бедная женщина с этим жадным, скупым, бессердечным человеком». С этими словами Шмуль взял мое письмо. Оно пошло по назначению, и в ответ были получены газеты. Так как Шмуль не мог попасть в наши края, то он переслал их по почте. Сегодня после обеда я их передам мужу. Ты увидишь, Елизавета, как он искренне обрадуется им.
— Да, отличная это была у тебя мысль, Лора, — проговорила жена Зигриста. — Наш отважный Лейхтвейс всеми фибрами своего сердца принадлежит Германии, он не может говорить о ней без слез на глазах.
Лора задумчиво склонила голову.
— Мне кажется, несмотря на все счастье, которое мы нашли здесь, несмотря на нашу хорошую обеспеченную жизнь и благосостояние, он продолжает тосковать по нашей пещере под Неробергом. Я подозреваю, что здешняя мирная жизнь не удовлетворяет его кипучей деятельной натуры. Он привык к жизни, полной приключений. Ему нужны борьба и опасность. Кровь бьет в нем горячим ключом.
— Да, мужчины, уж эти мне мужчины! — вздыхала Елизавета. — Мы, женщины, смотрим на вещи совсем иначе, не правда ли, Лора? Мы счастливы тем, что, наконец, вступили в мирную пристань, и нам ни в чем не хотелось бы изменить нашей теперешней жизни!
— Нет, — твердо ответила Лора, — я не поменялась бы ни с одной королевой, такой счастливой я чувствую себя теперь. Одно сознание, что мой муж не подвергается здесь опасности попасть в какую-нибудь ловушку, что я не должна вечно дрожать за его жизнь и за жизнь товарищей, уже ради одного этого сознания своей безопасности я никогда не уеду из Америки и не допущу, чтобы муж мой покинул ее.
— Держись твердо этого решения, Лора, — заметила Елизавета, — пусть никогда наша нога не ступит на немецкую землю, где имена наших мужей подвергаются хуле, где назначена награда за их головы и где их ждет тюрьма, виселица и казнь.
