Юрий Авдеенко - Ожидание шторма
— Они приходили по делу? — Он рассматривал ее цепко и пристально.
— Да. — Она смущенно потупила взгляд. Сказала грустно: — Для того чтобы жить, мне приходится продавать вещи, доставшиеся в наследство.
— Это всегда очень печально, — согласился он. И вдруг предложил: — А не распить ли нам бутылочку коньяку?! Мне французы подарили бутылку самого настоящего «Камю».
— Никогда не слышала о таком, — созналась Клавдия Ивановна.
— Все познается со временем, — широко улыбнулся Долинский, жестом приглашая хозяйку сесть на диван.
11. Всерьез и надолго
— Профессионал не ломал бы себе голову над этим, — вздохнул Каиров.
— Многим ли мы рискуем? — спросил Уборевич.
— Перепелку я никогда не видел в лицо. Я очень верю рекомендации Матвея. Но он ни черта не смыслит в разведке.
— Он опытный подпольщик, — возразил Уборевич. — Разве подполье — не школа?
— В какой-то мере... — развел руками Каиров. — Но ведь для девчонки достаточно одной ошибки. И они... Да что объяснять, Иероним Петрович, сам знаешь, как работает контрразведка белых!
— Ошибки может и не случиться. В этом деле чем проще, тем лучше, Мирзо Иванович. А затея с почтовыми голубями в силу своей наивности обеспечивает почти легальную связь.
— Внедрится ли она?
— Почему сомнения?
— Все по той же причине. Никогда не видел человека.
— Фотография перед тобой.
— Красотка. Но ведь больше ничего не скажешь. А факты — против нее. Три недели жила с Долинским под одной крышей и думала, что он врач. Связного моего, Кравца, едва не застрелила.
— Фактов можно набрать на каждого. В том числе и на тебя, Мирзо Иванович... Ты поглубже смотри. Есть ли сомнения в ее верности нашему делу, в ее партийной убежденности?
— Нет! — твердо сказал Каиров. — По этому вопросу я глубоко Матвею верю.
— Разговор о кандидатуре Перепелки исчерпан. Что еще заботит?
— Имею несколько запасных вариантов на тот случай, если Долинский попытается уклониться от содействия Перепелке.
— Оставьте про запас вариант, предусматривающий немедленную его ликвидацию.
— Понял.
Была глубокая ночь. Плотные бежевые шторы заслоняли окна в кабинете командарма. Карта с большим синим пятном Черного моря висела на деревянных рейках, приколоченных к стене, оклеенной серебристо-розовыми обоями. Уборевич поднялся из-за стола, минуты две молча и медленно ходил по комнате. Потом остановился и сказал:
— Понимаешь, Мирзо Иванович, что бы ни случилось, а мы обязаны проводить такие операции. Мы должны внедрять своих людей в стан врага. Внедрять и с ближним и с дальним прицелом... Война еще не окончена. И никто не знает, через сколько лет господа откажутся от попытки вернуть утерянное. И скольких еще наших ребят покосят белогвардейские пули. Пусть мы только армейская разведка. И у нас свои локальные задачи. Но ведь их тоже нужно решать. А относительно профессионализма — прав ты, Мирзо Иванович. Только не одного тебя эта проблема мучит. Сейчас многим партийцам приходится новые профессии приобретать всерьез и надолго.
12. Кенар
Гора, крутобокая, взъерошенная, опоясанная у подножия кустами орешника, седловиной прогибалась вдоль берега. И дом сидел на ней, точно всадник, уверенно и лихо.
Широкие стекла веранды без всякого любопытства смотрели в сторону моря, где плавно перекатывались пологие просветленные волны, рождающие шум — устойчивый и мерный, словно тиканье часов. Хотя справедливости ради нужно отметить, что единственные в доме часы не тикали уже больше недели, потому что голландская пружина, пережившая за долгий век многих хозяев, вдруг лопнула в прошлую среду. И фарфоровый пастушок в салатовой блузе и голубых панталонах не выскакивал больше из уютного шалаша, не играл на золоченой свирели. А в большой, отделанной дубом гостиной, с высокой наряженной в цветную керамику печкой, стало тихо, как при покойнике.
Михаил Михайлович Сковородников мучился бессонницей. Он был стар, немощен. И по давней привычке встречал рассвет на излюбленном месте — веранде. Его длинное, худое тело утопало в кресле-качалке, и оранжевый, с синими разводами, плед, прикрывающий ноги, касался некрашеного, но хорошо вымытого пола, еще не высвеченного солнцем, но чуть прихваченного несмелой розоватостью, что случается на рассвете близ моря, предвещая отменный, погожий день. Клетки с канарейками висели на выбеленной мелом стене. И маленький, цвета яичного желтка, кенар выводил трель в четыре колена, но непременно срывался на пятом. Старик в кресле морщился от неудовольствия и с прищуром, презрительно поглядывал на птицу. Он не любил бездарностей вообще.
— Все готово, профессор. — Грек Андриадис говорил по-русски совсем чисто.
— Было что-то серьезное?
— Не очень, профессор. Механизм заржавел. Пришлось сменить пружину.
— А в часах ты не сможешь сменить пружину?
— У вас есть запасная?
— Нет.
— Всегда нужно иметь запас.
— У меня нет запаса, Костя.
— Часы старой работы, профессор. Такой пружины в Лазаревском не найдешь.
— А не в Лазаревском?
— В Сочи?
— Или дальше.
— Дальше я теперь не хожу.
— Раньше ходил?
— В молодости... В Турцию ходил, в Болгарию ходил...
— Ты много видел.
— Да, профессор.
— Я думаю, что ты все-таки контрабандист,
— Как вам угодно, профессор.
— Ты не обижаешься?
— Андриадис не может обижаться на профессора. Андриадис хорошо помнит, чем вам обязан.
— Ладно, — Сковородников потер пальцами виски, — приступай. Только без шума. Полагаю, тебя излишне предупреждать, что никто, кроме нас двоих, не должен знать об этом.
— Я могу дать клятву! — Золотая коронка огоньком сверкнула во рту грека.
— Я верю тебе на слово.
— Спасибо, профессор.
— Ты со всеми так вежлив?
— Нет, профессор.
— Почему?
— Люди меня боятся.
— И справедливо?
— Не знаю.
— Ты носишь с собой нож?
— Только для самозащиты.
— Ну, с богом...
Андриадис понимающе кивнул. Направился к дверям из веранды в гостиную. Однако Сковородников остановил его:
— Там не сыро?
— Там сухо, профессор.
— Почему заржавел механизм?
— Железо. С ним всегда такая катавасия.
— Ты меня не убедил.
Грек пожал плечами:
— Я не умею убеждать. Я говорю, что думаю.
Сковородников перевел взгляд с грека на кенара, который опять залился трелью и наконец вывел пятое колено.
