Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Жука с Жердём он то ли не заметил, а, может, держал их за моих евнухов при гареме и вниманием потому не одарил.
– Давай я тебя, дед Иван, сниму на фоне твоего сада, а? – Закинул я прекрасный вопрос.
– Чего сделаешь? – Подошел поближе дед Артемьевич.
– Фотокарточку тебе сдедаю! Ты вроде как сад охраняешь. Смотри зорко вон туда. Ладонь к глазам приставь. Взгляд сделай, будто кругом спокойно всё. Поскольку воровать ещё нечего.
Сторож сказал «А!» и сделал мне позу так, ну, прямо идеально. Я его щелкнул два раза и пообещал принести фотокарточки. Три штуки. Одну побольше, две для конвертов.
– Ну, мы пошли? – спросил хор девушек. – Когда готово всё будет?
– Завтра и будет, – крикнул Жердь.
Хотел я поправку на всякий случай внести. Мало ли что? Может, помучиться предстоит. Снимков-то – ого-го сколько. Печатать – пол беды, а вот глянцевать замаешься даже втроём. Но подумал секунду, глянул в искрящиеся глаза дружков моих, и засёк в них желание печатать и нетерпение иметь хороший результат. И не стал возражать.
Девчонки сцепились руками по трое-четверо, заголосили песню из какого-то кинофильма и, помахивая кудрями да косами с разноцветными бантами, растаяли в утренней дымке. Хотя какое там утро? Снимались четыре часа! К одиннадцати дело шло. Но дымка откуда-то появилась. В ней они, как я уже заметил, и растаяли. Как крем-брюле в жару.
Мы собрали свои манатки, уложили аккуратно плёнки отснятые в сумку, сверху застелили их мягким белым полотном простыни, попрощались со сторожем и побежали проявлять, печатать и глянцевать. Аппарат я зачехлил и нёс двумя руками как хрустальную вазу. И никого это не удивляло. Фотокамера – это самое драгоценное, что у нас есть сегодня. Возможно, она и станет нашей «волшебной палочкой». Возможно, в ней сейчас хранится и ждёт своего часа наше большое будущее в фотоискусстве и большой журналистике.
***
Дома я завесил чёрную штору. Жук с Жердём включили красный фонарь и стали разводить проявитель и закрепитель для пленки и для бумаги отдельно. Я взял фотобачок, вынул из него бобину со спиралью и уложил на пол. Достал первую кассету с отснятой пленкой. Сверху бросил осеннее своё пальто, подоткнул его со всех сторон. В рукава протолкнул руки и нащупал всё. Бачок и бобину. Кассету и ножницы. Отрезал зауженный край пленки и начал вставлять её в спираль. Пленка где-то ближе к центру спирали то слетала, то как будто упиралась в тупик и всё надо было начинать снова. Пацаны уже всё развели, протерли содовой водой стекла для глянцевания и сидели на корточках напротив меня, глядя на разнообразные изменения лица моего, сочувствуя и подбадривая.
– Сколько уже раз втыкал? – Спросил Жердь, вытирая с моего лба пот той самой простынёй, которая помогала нам в работе.
– Семь,– Отвечать было тяжело, поскольку я незаметно для себя погрузил голову в пальто по уши.
– Получится с девятого. Чую я так. – Небрежно проявил бесспорную свою проницательность Жук.
И, блин, с девятого именно раза пленка села в спираль как влитая.
– Шел бы ты, Жук, работать в цирк, – Искренне предложил я. – Или нет. Иди в милицию. Будешь говорить, где преступники прячутся. Их будут быстро отлавливать. А тебе много орденов дадут и сделают полковником.
Жук пропустил ценный совет мимо себя и попросил зарядить в отцовский бачок другую пленку.
Я был не против. Батя возражал. Сказал, чтобы не трогали. Но работа у нас велика была. Одним бачком мы мучились бы только на проявке половину жизни. Поэтому я решил указ отцовский нарушить, а бачок потом помыть хорошо и высушить.
Жук зарядил вторую пленку с первого раза. Потом Жердь с шестого. Потом опять я. С первого! И дело пошло. Печатали мы всю ночь. Бабушка Стюра , изменённая красным светом фонаря в сторону ушедшей молодости, ставшая красивее, без морщин и грустных складок у рта, носила нам до утра всякую еду и питьё. Колбасу, сыр, хлеб, компот и квас. Ну, и ещё что-то, не вспомню уже. И сделали мы работу полностью когда радиоприёмник наш круглый и чёрный, похожий на летучую мышь, ожил после ночного перекура и разразился двумя подряд гимнами. Гимном СССР сперва, а за ним – красивым и певучим нашим гимном КазССР. Потом тётенька зачитала нам программу передач на день и «последние известия», а ведущий Гордеев стал принуждать всех немедленно исполнить комплекс утренней гимнастики. Но мы, одуревшие от темноты, тесноты, красного света и сложных, слегка ядовитых для вдыхания фенидон-гидрохинонового проявителя, а также тиосульфата натрия, зарядку посоветовали делать Гордееву одному, без компании.
И пошли на свет божий с толстой кипой блестящих, хорошо отглянцованных фотографий. Нам всё жутко понравилось. Девчонки были великолепны как артистки кино в день вручения Государственной премии за лучшее исполнение замечательных ролей советских тружениц заводов, фабрик, полей и свиноферм. Жук пошел к соседке моей и она за пятнадцать минут собрала всю ораву снимавшихся у нас во дворе. Девки создали при просмотре себя любимых на фото такой радостный шум, будто встречали с поезда сходящего на нашем вокзале любимого артиста Леонида Харитонова.
Фотографии разобрали. Каждая по три. А по две осталось нам. Для стенда на улице и для газеты. Стенд мы сделали у Жука во дворе. Покрасили его яркой розовой нитроэмалью, которая тут же и высохла. После чего написали аккуратно краской «Самые красивые девушки нашего района», подписали ручкой под каждым снимком имя и фамилию. Не забыли и про фотомастеров. В самом низу дописали – кто делал фотографии. Ну, а потом гордо вкопали его возле садчиковского магазина, где всегда много народа толчется. И с удовольствием наблюдали, сидя на скамеечке возле жердёвского дома, как знакомые и не очень люди хвалили и девчонок наших и сами фотокарточки.
– Вот ведь молодцы, кто такое придумал! – сказала громко добрые слова одна толстая тётка с ребенком у ноги. – Надо и нашим сказать, чтобы так же сделали! Ведь красота спасёт мир! Точно! Это Достоевский верно выразил через князя Мышкина.
Девчонки наши мимо стенда проходили как бы случайно, мельком глядя на себя красивых и слушая восторженно мнения публики.
В общем, первый номер нашего авантюрного плана был на половину отыгран примерно на пятёрку. Ну, точнее – на неё конкретно. На отлично. После чего мы понесли фотографии в редакцию. Показать отцу моему и учителю Негрулю Михал Николаичу. С надеждой на публикацию.
Отец посмотрел всё, хмыкнул одобрительно, но сделал замечание. Девушки были чрезмерно разукрашены и напудрены, а жирным слоем губной помады и ресницами, чрезмерно облепленными тушью, слегка изуродованы.
– Но это только я так думаю, – мирно сказал батя мой. – Негрулю и
