Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
– Нравиться? Как не быть! особенно тдна: Нильская.
– Что же? – проговорил тревожно Рамирский.
– Ничего; очень хороша собой, мила как нельзя больше, умна насколько нужно, добрушка.
– Ну, так что же?
– Ничего.
– Как ничего?
– Да так, все есть для кого-нибудь, да для меня-то чего-то недостает.
– Чего же?
– Я думаю, любви.
– Стало быть, она влюблена в кого-нибудь? В кого? – торопливо спросил Рамирский.
– В кого! чудак! Почему ж я знаю. Может быть, в тебя.
– Полно, Дмитрицкий! – сказал встревоженный Рамирский, вскочив с места и схватив Дмитрицкого за руку, – что за шутки!
– Это что ж такое? – спросил Дмитрицкий, посмотрев на него лукаво.
– Я не люблю таких шуток! – отвечал Рамирский.
– Да помилуй! откуда, какие шутки?
– Послушай, Дмитрицкий, ты мне должен сознаться, почему ты это сказал.
– Что? что такое?
– Про мои бывшие отношения с нею? Верно, тебе что-нибудь сказал Чаров?
– Э, душа моя! – вскричал Дмитрицкий, – никто мне не говорил, ничего я не знал, ничего еще не знаю, а все понимаю!… Так вот она откуда истекает любовь к морю, к кораблям и фрегатам!… Я думал, что она сбирается вступить в морскую службу.
– Дмитрицкий! послушай! – вскричал Рамирский, и глаза его заблистали.
– Рамирский! послушай! – крикнул и Дмитрицкий, – ты, верно, изменил ей?
– Я? ей? нет! – проговорил, горько усмехаясь, Рамирский.
– Ну, так не понимаю. Говори мне свою историю любви.
– Нет! прежде всего я хочу знать твои отношения к ней. Мне Чаров сказал… но что об этом говорить… я прошу у тебя всей правды.
– Тебе сказал Чаров?… Хм! Ему можно, должно верить, нельзя не верить!
– Так… кажется, продолжать не нужно? – проговорил Рамирский, вскочив с места.
– Отчего же? – спокойно продолжал Дмитрицкий, – ведь тебе сказал Чаров?
– Об этом все говорят!
– А! ну, в таком случае опять-таки нельзя не верить; ведь это публика. Она все знает: знает даже, какие у меня имения в Венгрии, какие золотые рудокопни, сколько я получаю с них доходу, и даже говорят, что я происхожу от Атиллы, добивался престола великого своего предка; да Меттерних узнал… ну и все дело испорчено: никак не мог добиться и с досады уехал в Россию.
– Полно шутить!
– Говори-ка свою историю любви, говори!
– К чему?
– Да так, я хочу сделать из всего математический вывод. Говори, душа моя!
Рамирский, вздохнув глубоко, рассказал в коротких словах, как рушились пламенные надежды его сердца.
– Ты несчастный человек, Федя! – сказал Дмитрицкий, уставив глаза на Рамирского.
– Может быть! – отвечал он, вздохнув еще глубже.
– Совершенно несчастный, несчастнее быть нельзя! Ска-а-тина Чаров, у-урод! отбил влюбленную по уши невесту! Да что ж может быть этого несчастнее? Это, братец, муха слона проглотила, да желудок не сварил… ей-богу!
– Ах, оставь шутки! – вскричал Рамирский, – с такими понятиями, как твои, разумеется, ничего, что женщина одному отдает свою руку, а другому сердце!
– Да, да, да, именно: тебе руку, а Чарову сердце. Как ты думаешь, что это, естественное дело?
– Очень естественное!
– Ты сам своими глазами читал назначение свидания?
– Сам, своими глазами!
– Ее рука?
– Ее рука.
– Скверность какая!… Где ж было назначено это свидание?
– У какой-то Варвары Павловны. «Мы вместе будем пить чай». Чего ж еще больше?
– Больше ничего и не нужно. Мы это все узнаем.
– Поздно.
– Ничего; десятилетняя давность не прошла.
– Нет уж, кажется, целый век прошел.
– Век влюбленных – гомеопатический век, неопределенный, смотря по величине тоски. Ты уж, пожалуйста, не беспокойся, вздыхай себе. Это ничего. Я бы тебе аккомпанировал, да не умею играть на этом духовом инструменте. Прощай покуда! мне сегодня надо сделать по крайней мере десять проклятых визитов!
И Дмитрицкий отправился по визитам. Как знаменитый иностранец, он тотчас разлился в свете, по направлению духа времени к вавилонскому смешению языков, и должен был, как и все, считать первым делом так называемую поддержку знакомства.
К вечеру он возвратился, отдуваясь.
– Ну, душа моя, замучили даром, из ничего, из одного приличия, из одной прекрасной наклонности к общению! Премило: хочешь не хочешь, есть время или нет, а изъявляй каждому встречному и поперечному, дальнему и ближнему, высокому и низкому свое почтение, рассыпайся с известными недосказываемыми фразами: «Ах, как я рад вас встретить… чтоб вас черт побрал!… Куда ж вы торопитесь… черта ли вам здесь делать?» Ну, душа моя, только теперь я вижу вполне, что человек есть разумное животное!… Что, Чаров еще не был? Покуда приедет, я отдохну.
Но Чаров вскоре прибыл.
Так как и Чарову и Дмитрицкому мало было дела до Рамирского, то они тотчас же и занялись друг другом, сели для прелюдии по маленькой в преферанс, вдвоем, прихлебывая счастье и несчастье вместо воды – вдовой Клико [287].
– Нет, вот в Петербурге… – продолжал Дмитрицкий, завязав холостой разговор, – там прекрасно; там есть какая-то Варвара Павловна, к которой приезжаешь на чай, без церемонии, как к родной…
– Варвара Павловна? чиновница? – вскричал, не выдержав Чаров, – знаю, знаю! Ах, я скаатина! – прибавил он по-русски.
– Бесподобно!… – продолжал Дмитрицкий преравнодушно, нисколько не стараясь вытягивать любопытством язык Чарова. – Приедешь, как домой, наденешь татарскую одежду.
– Ах я скаатина! Не понять! пропустить такой случай!… Ну! я теперь только постигаю, отчего на меня надулись!… Представьте себе: одна премиленькая дама, разумеется, dame du grand monde [288], я не могу, однако ж, сказать ее имени, просила меня похлопотать об месте одному чиновнику, мужу будто бы своей приятельницы… Я разумеется mais c'est drоle [289]… доставляю ему место… и, comme de raison [290], получаю записку, в которой пишут мне, что облагодельствованная приятельница зовет меня к себе на чай и хочет лично благодарить… Я ничего не воображаю, ничего не понимаю, ничего не подозреваю… еду… как дурак… мне представляют мужа, детей… поят чаем…
– Рамирский, – прервал Дмитрицкий, – ты проиграл мне фунт конфект; пошли, mon cher, мне хочется их съесть теперь… eh bien? [291] ну?
– Ну, приехал и уехал дураком!… недогадлив… скаатина! Но я не понимаю, как принимать к себе в дом такую женщину… diable! [292] Как тут не обмануться? Очень образованная, милая женщина, играет на фортепьяно, прекрасно поет, в дополнение: муж, дети… Ну, как тут что-нибудь подумать?…
